Мне снится дождь

– А как вызвать работу гипнокристалла, задействовать его?
– спросил Шнобель.

– Он и сейчас действует на окружающее пространство, но слабо. Чтобы задействовать кристалл полностью, надо вынуть его, открыв книгу. Затем отвернуть набалдашник с посоха и подсоединить к нему гипнокристалл. Посох - это энергонакопитель, - пояснил Рональд.
– Я разработал его, живя в Старочеркасске, я знал принцип. Детали, понятное дело, мне из Города привозили.

– Понял, идемте, - сказал Шнобель, и первым вошел вовнутрь.

То, что последовало за дверью в первом зале-фойе, было картиной ада. Повсюду лежали тела полуживых людей в вывернутых, неестественных позах, перекрученные друг с другом, в одежде и без. Кто-то живой среди этих недвижимых тел стоял на четвереньках. Его рвало. Другой тихонько голосил: - А-а!

– на одной ноте. Но большинство отрешенным взглядом смотрели перед собой или в пространство потолка.

От этой картины Шнобеля стало мутить. Он глубоко вдохнул - ему не хватало воздуха.

– Пойдем дальше. Но - закройся, отторгнись от действительности, сооруди ментальный панцирь. Ты - чувствительный человек, тебе будет трудно, - сказал Генрих.

И он открыл следующую дверь. За которой в таких же живописных позах валялись влюбленные парочки, утопая в кольцах дыма ароматических палочек, сведенные судорогой боли после недавнего наркотического экстаза. Залитые вином полы, истоптанные цветы, ошмётки одежды. Бесконечный уход от действительности в мир грёз - и страшное пробуждение.

– Мне жаль эту молодость, в большинстве своём не видавшую солнца, - сказал Зикфрид.

– Моря и леса, - добавил Генрих.
– Нет, они видели всё это... В отличие от нас, горожан, они видели даже море... Но только в мире ярких мультиков - грёз... Который чреват откатом. Мир этот, заманивая раем, открывает бездну ада... Бездну неестественных, искусственных, ненастоящих переживаний. Дьявол тем и страшен, что он притворяется суррогатом Бога. Более достижимым - протяни только руку... Я боюсь даже открывать следующую дверь...

Следующая дверь распахнулась услужливо сама - как только к ней подошел Рональд. Дверь была автоматической.

Перед вошедшими открылась картина самоистязания и борьбы. Люди были живы - но истекали кровью, порезав ножами друг друга и сами себя. Перевязав несчастным раны и дав пригубить воды, товарищи отправились дальше.

Чен открыл следующую дверь... Она подалась с трудом, со скрипом, отодвигая что-то, чем была заложена изнутри. Оказалось, это был массивный стол для настольного тенниса, которым дверь припёрли изнутри.

Здесь царил полный хаос. Разбросанные краски, вымазанные в них полы, перепачканные шторы и мольберты...Неоконченные картины на этих мольбертах, с невыносимой из-за сочетания цветов палитрой, с портретами неживых холодных лиц, с хаотичными конечностями и обрывками мира, с летающими по воздуху черепами и мрачными цветами. Полные дыхания ада и создающие образ мира, вывороченного наизнанку, наполненного чудовищными образами. Общее впечатление довершал поломанный рояль, гитара с оборванными струнами и включённая кем-то "глючная" музыка, страшенной какофонией, по замкнутому кругу, воспроизводимая старым стерео.

– Барабашка! Это - ты!
– воскликнул внезапно Шнобель, наклоняясь над единственным здесь человеком. Тот сидел на циновке, в полулотосе, и мрачно глядел в пространство перед собой. Это, действительно, был старый приятель Шнобеля. Непричёсан и небрит, с морщинистым лбом и безумными глазами, Барабашка взглянул на Пещерника - но, похоже, не узнал друга. Только, медленно прочитал сиплым голосом:

Мы - гусеницы из закрытой банки,

И ползаем по пустоте стекла.

Глядим мы на души своей останки,

Не зная дуновения крыла.

Глядим на листьев бренных стебельки,

Последние их впитывая соки.

И вспоминаем прошлые деньки,

И буйство юности, пространственно-далекой.

Не думать, не сгорать и не летать...

Нет, не дано нам бабочками стать.

Лишь куколками. И тому причина -

Что гусениц душа уже в морщинах.

– Оставь его пока. Нам надо узнать, что там: за следующей дверью, - сказал Шнобелю Генрих, - мы должны дойти до самого конца.

– Невозможно писать для себя, - неожиданно чеканным твердым голосом сказал Барабашка.
– Это противоречит природе творчества. Пускай - лишь для воображаемого читателя, или - в пустоту. Но - вовне! Если не выпускать свои мысли в мир - они внутри скукожатся и погаснут, убивая и своего создателя. Я так ошибался...

– Барабашка, это - я, Шнобель! Ты - узнаешь меня?

Он ответил не сразу. Но посмотрел еще раз, и вдруг - да, узнал... На его лице появилось осмысленное выражение.

– Зря и ты сюда пришёл. Здесь отравленный воздух. Хотя, я рад тебя видеть. Если ты - не моё воображение.

– Это я. Твой друг, Шнобель - Пещерник... Что - там?
– спросил он, указывая на следующую дверь.

– Последняя дверь. Когда-то там был танцпол. Но теперь наши правила таковы, что туда уходят лишь самоубийцы. И танцуют, нюхнув глючного порошка - в последний раз в жизни. Потом они падают замертво, прыгнув со сцены вниз - как в пропасть. Так здесь заведено, и так нам всем уготовано. Все мы постепенно двигаемся к центру.

Шнобель с ужасом посмотрел на него.

– Вчера туда ушла Королева. И - Дизель. А Хом - нет, он где-то здесь, валяется под мольбертами, - отстраненно продолжил Барабашка.
– Ушедшие, быть может, уже погибли, а может, еще живы. Но... Кому это может быть интересно? Мы никому не нужны. Давно. Даже, сами себе, - и он снова отвел от Шнобеля мутный взор.

– Генрих! Не идите вперед без меня, - проорал своим Шнобель.
– Подождите здесь, я скоро вернусь... Никто не видал поблизости медпункт, когда мы стояли на "Дороге"? Думаю, он, всё же, должен быть.

– Я проведу. Здесь недалеко. Религиозный реввоенсовет его поддерживает и охраняет, - неожиданно отозвался Барабашка, услышав эти слова Шнобеля.

– Веди!
– сказал тот.

"Может, гипнокристалл на него чуть подействовал?" - успел подумать Пещерник, прежде чем они тронулись в путь.