Мое кудрявое нечто

– Мишка! – успеваю только раздвинуть руки, чтобы поймать налетевшую на меня Орловскую, и тут же сжимаю их так сильно, что девушка ойкает. – У Риты все прекрасно, дорогой, – моих щек касаются ее губы и я не могу увернуться от десятка поцелует, обрушившихся на меня. – Она спит пока. Поздравляю! Кто бы мог подумать, что ты первый из нас станешь родителем! Мишель, он прекрасен!

– Сын?

Нихрена не понимаю, что она пищит, выдергиваю только последнее. Он прекрасен! Значит, пацан. Круто!

– Да, он такой миленький, ты не представляешь, пошли, – Тина спрыгивает с меня, и тянет к выходу из комнаты.

Выхожу за ней, не успев даже поздороваться с парнями.

Тина тащит меня к небольшой застекленной комнатке, внутри которой на кровати лежит спящая Рита, а рядом, в малюсенькой люльке находится спящее же, супер-маленькое существо. Мой сын. Он полностью закутан в белые тряпки, и я могу видеть только часть его лица. Глаза закрыты, и я не могу понять, шевелятся ли ноздри.

– Он дышит?

– Конечно, дышит, – легкий серебристый смех одноклассницы чуток снимает напряжение, и я выдыхаю, только сейчас поняв, что давно не делал этого. – Он тоже спит. Он здоровенький и такой хорошенький, ты себе не представляешь, ммм, – мечтательно мычит Тина и подпрыгивает, чтобы снова поцеловать меня в щеку.

– Почему на ней нет одеяла?

Меня передергивает, когда взгляд упирается в Риту. Она укрыта легкой простыней, поверх которой, в районе живота лежит странная резиновая штука, похожая на грелку. Нафига не нее это положили? Она пострадала? Черт! Меня ей мало было. Неужели снова разрывы?

– Где врач? Скажите ему, чтобы одеяло ей дали!

Я ору. Рита ненавидит холод. Она должна быть закутана по самую макушку, когда спит. Я не хочу, чтобы она мерзла. Внутри меня все сжимается, словно я и сам замерзаю где-нибудь посреди Атлантического океана. Хочу зайти в палату, делаю шаг назад, натыкаюсь на кого-то.

– Мих, ей тепло, – спокойно сообщает Романов, которому я на ногу наступил. – Там даже жарко. А простынь, чтобы она не растаяла совсем.

– А что за херня на ней?

– Ее кесарили, чтобы шов не жег, лед положили.

– Да, точно, нам же говорили, что кесарить будут, – поясняю сам себе.

Черт! Я не могу сосредоточиться. Мое тело покрылось испариной, а руки трясутся. Даже глаза видят как-то не четко.

– Братан, с ними все круто, поздравляю, – мою руку крепко сжимает рука Юрана, за которую он тянет меня к себе и по-братски обнимает, хлопая по спине. – Мелкий Коршун абсолютно здоров.

– Он сжал мой палец, – перед моим лицом мелькает длинный палец Самойлова, – я его мыть не буду так долго, как смогу. Еще он одним глазом подмигивает.

– Зачем?

Не понимаю? Почему мой сын мигает одним глазом? У него тик? Типа он охренел от появления на свет?

– Любаша говорит, они так делают, потому что не могут мышцами управлять.

– Почему?

Как не может? У него мышечная недостаточность? Что с ним не так?

– Брат, – гогочет Олег, – да не парься ты, все с ними нормально. Все прошло, как по маслу.

– Мишель, может, тебе присесть? – Романов всматривается в мое лицо, но я поворачиваюсь в сторону палаты.

– Стой, – останавливает Тина, – Миш, им надо поспать, нам скажут, когда можно будет зайти.

– Нет, я хочу быть там.

– Руки хоть помой, – поучает Романов.

Умные все какие. Бешусь! Я просто хочу зайти к жене и сыну!

Ладно, друг прав. Бегу в туалет, намываю руки так тщательно, как будто копался в выгребной яме. Так же драю лицо. Волосы зацепляю резинкой, подогнанной Орловской.

В палате пахнет странно. Никогда не чувствовал такого запаха. Вроде свежо, но отдает лекарствами и чем-то незнакомым. Принюхиваюсь к мелкому, которого, кстати, зовут Виталик, в честь моего деда. Приятно познакомиться. Это от него. Не обращаю внимания на сдерживаемый смех друзей за стеклом от моего «нюхательного» знакомства с сыном. Приятно. Да. Так пахнет чистое отглаженное постельное белье и спокойствие. Касаюсь губами открытого маленького лба, вдыхая глубоко, пока не заполняются все легкие, и места для запаха не остается. Господи! Это невообразимо. Так не бывает. Не бывает таких маленьких людей. У него нос не больше моего ногтя. А сквозь тонкую, отдающую синевой кожу, видны тонкие, словно волоски, жилки. Замираю, пытаясь уловить дыхание новой жизни. В пространстве раздается легкий свист. Он дышит! Чуть успокаиваюсь. Мне казалось, малыш игрушечный. Но нет, он точно живой. Мое сердце колотится с силой кувалды, отбивающей железо, только очень, очень быстро. Мое дыхание рвется, и я делаю глубокий вдох ртом, пытаясь угомонить его. Боже, я никогда не чувствовал того, что сейчас. Сглатываю. Дрожь в руках усиливается, я не понимаю, как угомонить ее. Это слишком сложно. Несколько раз сжимаю и разжимаю кулаки, пока подхожу к кровати Риты. Мне нужно знать, что она тоже дышит. Немного спокойнее, когда ее грудь вздымается вверх и ровно опускается. На белоснежном лице темные круги под глазами и спокойствие, даже умиротворение. Целую ее лоб, нежно глажу ладонь. «Спасибо» – произношу одними губами. Эта девчушка осчастливила меня так, как невозможно и представить. Сглатываю снова, теперь прикасаясь губами к ее ладони. Родная, моя хорошая, моя радость и счастье. Мое возвращение домой, мой смех, мой сон и смысл.

– Миш, это ты?

Ее голос чуть хрипит, зато дрожь моих рук проходит в одно мгновение. Я не могу быть слабым в тот момент, когда она прошла через появление из ее тела нового человека.

– Я, – смотрю, как медленно, после частого моргания, открываются прекрасные карие глаза, и разливаюсь улыбкой.

– Ты сбежал из части?

– Нет, – смеюсь, привирая, незачем ей переживать из-за моего побега, – меня отпустили на пару дней. Я проведу их с вами. Тебе больно?

– Не чувствую ничего пока, – мотает головой.

– Тут чай, будешь?

– А с сахаром? Я хочу с сахаром, очень сладкий.

Отпиваю из стакана, стоящего на прикроватном столике, но чай давно остыл, и сладости в нем почти не чувствуется. Вскакиваю, в три шага пересекаю палату. Высовываюсь из двери и поручаю друзьям принести теплый сладкий чай. Я не бегу за ним сам, потому что не хочу оставлять Риту ни на секунду. Возвращаюсь к ней через мгновение.

– Спасибо за него, – снова целую ее ладонь, крепко сжимая ее в руках, я не могу ее выпустить, я должен чувствовать ее. – Он такой маленький, и такой…

– Маленький? – в слабом голосе слышно возмущение, я опять что-то не то говорю? – А четыре девятьсот кило не хочешь?

– А это много?

Черт! Черт! Черт! Зачем спросил? Лемурьи глаза округляются, а нос чуть подрагивает. Ее ладонь сжимает мою, впиваясь в нее ногтями.

– А ты попробуй из себя столько вытолкнуть! – тихо шипит пухляш.

– Извини, – тут же ретируюсь, – я ж не знаю, сколько норма. Кстати, сколько норма? Мы в нее вместились?

– Мы из нее даже выбрались, – Рита злобно выделяет слово «мы», – и ты мог бы, уважения ради, узнать это до того, как зашел сюда.

– Прости, – я снова целую ее ладонь, – я охренел вообще, как вас увидел. У меня шок! Он такой маленький!

– А у меня, думаешь, не шок? И прекрати называть его маленьким!

– Извини… прости… черт…

– И не чертыхайся в присутствии ребенка!

– Да, не буду, блин…

Так, мне нужны родительские курсы.

– Извини, я все выучу, как и что надо с ним делать, обещаю, я наберу литературу с собой в Крым. Я люблю тебя. В смысле, вас обоих. Правда, очень люблю. Я просто никогда новорожденных не видел. От меня ж еще никто не рожал, – заткнись! Просто, блядь, заткнись! – А у него нос как мой ноготь на мизинце. Смотри!