Могу!

— И вы постоянно один?

— Один… — грустно, но в то же время конфузливо подтвердил Миша.

— Скучно, поди, одному, а? А вы вот как делайте: если вам скучно станет, вы мне телефонируйте! Я теперь у Потоковых живу… И не стесняйтесь вы меня, пожалуйста: не такой я человек, чтобы меня стесняться. Вот и все! А теперь мне пора!

Он поднялся, крепко потряс Мише руку и заглянул ему в глаза.

— Хороший вы парень, Миша! Очень хороший! Есть в вас что-то такое, что… А знаете, чего вам недостает? Колоссально недостает! Мужчины! Настоящего мужчины! Надо, чтобы около вас настоящий мужчина был. Вот чего вам недостает! А то ведь вы — сначала с мамой, а теперь с тетей.

— Ах, да! — несдержанно схватил Миша Табурина за руку.

— Ну, вот видите! Так телефонируйте же… хоть завтра! Хоть каждый день!

Он потрепал Мишу по плечу, дружески подмигнул ему, большими шагами выскочил на улицу, рванул дверцу и вскочил в автомобиль. Миша, стоя в дверях, смотрел на него, и ему нравилось, как размашисто подбежал Табурин, как сильно рванул он дверцу и как уверенно вскочил.

А Табурин, уже взявшись руками за руль, не сразу дал ход, а на несколько секунд задумался. «Тэ-эк-с! — мысленно крякнул он. — Конечно, у меня по-прежнему ничего нет, но… но если потом что-нибудь обнаружится, то кое-что у меня уже есть!»

Когда он уехал, Миша вернулся в комнату. И ему сразу же стало тоскливо. Он смотрел на стены, на окна, на знакомую мебель, и все казалось ему холодным и даже враждебным. Безотчетно хотелось чего-то, что-то сосало внутри. «Мне нехорошо здесь! Мне здесь очень нехорошо! Почему?» — думал и спрашивал он, зная, что нехорошее идет от Софьи Андреевны. Если бы ее не было, ему было бы легче. «Противно! Ах, как противно!» — повторил он привычное слово.

Раньше ему была противна та близость, которую установила Софья Андреевна, а теперь стало противно еще и другое. Оно пришло к нему после того, как он зарезал Пагу. «Это не я, это она приказала мне зарезать!» — пытался он оправдать себя. Не только знал, но и чувствовал, что этот приказ был мерзкий, но было и другое, еще более мерзкое, до конца мерзкое: то, что он послушался ее приказа. С того дня прошел уже целый месяц, но воспоминание о Пагу все еще было мучительным и отвратным, все еще лежало гнетущей тяжестью, и Миша знал, что лежит оно не на памяти, а на совести.

В последние же дни Миша стал чувствовать еще одно, неясное и непонятное, что тревожило и пугало его, как пугает надвигающаяся зловещая туча. Вероятно, не было определенного дня, с которого это началось, но началось оно недавно, с неделю назад и, как казалось Мише, без видимой причины. Оно было в Софье Андреевне. Она стала как будто другой, как будто потемнела. Ее глаза все время были расширены, во что-то всматривались и чего-то с испугом искали. Губы стянулись, и плечи опустились. Она казалась одновременно и напряженной, и ослабелой. Стала говорить коротко, не говорила, а бросала слова, старалась не смотреть на Мишу и целыми днями сидела в своей комнате. И Миша иногда слышал, как она ходила там: быстро, порывисто и неровно. А когда он попытался подойти к ней, она не просто отстранилась, а резко откинулась назад, сильным толчком оттолкнула его и с непонятным выражением приказала:

— Нет! Слышишь? Нет! И пока я не позову тебя, ты не приходи ко мне! Не смей приходить!

Встала с места, нервно прошлась по комнате, потом остановилась и изменившимся голосом сказала:

— Ты, конечно, ничего не понимаешь и… и не дай тебе Бог понять!

И не успел Миша спросить или ответить, как она с непонятной тоской, какой никогда раньше не было в ее голосе, сказала так, словно это вырвалось у нее:

— Ведь я же ошиблась! Если бы ты знал, как я ошиблась!

Миша услышал мучительную боль и не выдержал:

— Что? В чем ошиблась?

Она вздрогнула, словно чего-то испугалась.

— Нет, нет! Не спрашивай! — даже отшатнулась она. — Все равно я не скажу! Ни за что не скажу! А если я начну говорить, то ты останови меня или уйди! Ты не понимаешь? Это очень хорошо, что ты не понимаешь! Зачем тебе понимать? Не надо! Ах, не надо! — простонала она и отошла подальше от Миши.

Миша начал следить: какая она стала? что с нею? Он хотел понять, но понять не мог. Видел только, что она с чем-то борется и хочет справиться. Но не знал, что это значит, и часто видел на ее лице то, чего никогда не видел раньше: большую боль.

Видел он и другое: она стала много пить. Она и раньше пила, но пила иначе: только вкусное и только со вкусом. Теперь же стала пить беспорядочно, во всякое время и с таким видом, с каким принимают лекарство, с усилием и отвращением. Подходила к буфету, доставала бутылку коньяку или виски и не выпивала, а быстро, торопясь и чуть ли даже не давясь, выливала рюмку в рот и не смаковала с удовольствием, как раньше, а глотала с гримасой. И после того становилась угрюмой и темной. И, совсем опьянев, начинала бормотать что-то невнятное.

Но она была сильная, и когда попадала на люди, то брала себя в руки и ничем не выдавала себя. Поэтому никто не видел в ней перемены. Она всегда умела притворяться, как актер на сцене, и играть ту роль, какая была ей нужна. Если было нужно, она казалась веселой и смеялась или же становилась деловитой, отчетливо соображала и толково распоряжалась. Но, окончив дела, спешила домой, ехала по улицам так быстро, как только можно, и, приехав, сразу шла к буфету. Выпивала несколько рюмок и быстро уходила, почти убегала к себе.

Она стала беспричинно пугаться. Раньше с нею никогда этого не было, а теперь она иной раз вдруг почему-то вздрагивала и настораживалась, оглядывалась по сторонам и к чему-то прислушивалась.

— Что с тобой? — спрашивал Миша.

— Ничего! — тотчас же пряталась она. — Пустяки!.. Мне что-то показалось!

Очень странное произошло несколько дней назад, поздно вечером. Она и Миша сидели в гостиной и молчали. Миша подошел к окну, слегка отдернул занавеску и бесцельно смотрел на темную улицу. Софья Андреевна подошла к нему, стала за его спиной и тоже начала смотреть. Не произошло ничего, никто не проходил и никто не проезжал мимо дома. Но вдруг Софья Андреевна слегка вскрикнула: коротко, совсем негромко, но с таким испугом, что Миша невольно отшатнулся. Повернулся к ней и хотел спросить, но она быстро и резко отошла, почти отпрыгнула от окна, почти отбежала и протянула руки вперед, как будто не пускала к себе чего-то и что-то отталкивала. Миша, ничего не понимая, сделал к ней движение, но она все с тем же испугом на лице, глядя перед собой остановившимися глазами, неверным голосом приказала:

— Закрой! Закрой занавеску! Разве ты не видишь?

Закрой!

Отошла в самую глубь комнаты, прячась в темноте угла, и отвернулась к стене, чтобы не видеть того, что ее испугало. Миша слышал, как порывисто и тяжело стала она дышать.

Он повернулся, чтобы задернуть занавеску, и посмотрел в окно. Что она увидела за ним? Там не было ничего. Уличный фонарь свисал где-то неподалеку, а в небе светила уже ущербленная, но еще светлая луна. Полупрозрачные облака набегали туманными пятнами, то пряча, то открывая ее. А больше ничего не было за окном. Чего же она испугалась?

Миша повернулся и хотел спросить ее, но она, все так же тяжело дыша и все с тем же испугом в глазах, заговорила сама:

— Да, да! Да, да! Правда ведь? Луна и… Да? Луна и облака? Да?

И, не давая Мише ответить, взволнованно, не скрывая этой взволнованности, быстро ушла к себе.

— Что с нею? — в тревоге спросил себя Миша.

Глава 10

Защиту Виктора принял на себя Борисов, адвокат из числа «русских американцев», составивший себе в городе имя достаточно крупное и полноценное. Его выступления были успешны и клиентура обширна. Еще его отец, эмигрировав в Америку, сократил свое имя и стал называться коротко: Борс.