Могу!

Он говорил своим ровным голосом, ни на что не напирая и ничего не подчеркивая, а только неотрывно глядя на Софью Андреевну. И она видела: он говорит все это не для себя, не для того, что ему интересно высказать эти свои мысли, а говорит для нее. Зачем? Чего он хочет? Ей было ясно, что он хитрит, играет с нею, дразнит ее и вызывает на что-то. И не поддавалась, чтобы быть такой, какой ей надо быть сейчас. Но слабела все больше и больше, со страхом думая, что ее сил может не хватить, что долго держаться она не сможет.

— А как же он мог убить иначе? — нашла она, что сказать. — Выстрелом из револьвера? Но выстрел мог разбудить Елизавету Николаевну и даже переполошить соседей. Топором по черепу или ножом в сердце? Но для этого нужно особое умение, этим можно не убить сразу и… и… И от этого будут кровяные следы, которые потом выдадут! Попробуйте-ка в темноте остеречься их! Отравить ядом? Это очень трудно и сложно, потому что…

— Как вы хорошо все обдумали! — явно издеваясь, подзадоривая и насмехаясь, похвалил Ив. — Как будто сами готовились убить Георгия Васильевича!

— Обдумала? — почти с испугом всполошилась Софья Андреевна. — Но вы с ума сошли! Я ничего не обдумывала! — горячо запротестовала она, как будто в чем-то оправдывалась, и заговорила быстро-быстро. — Я только хотела объяснить, почему Виктор не убил иначе, а именно подушкой!.. И говорила первое, что приходило в голову.

— Не уверяйте меня так горячо! — откровенно издеваясь, остановил ее Ив. — Или вы боитесь, что я без этих уверений не поверю вам?

Софья Андреевна сразу же осеклась: увидела, что Сделала какой-то промах. В самом деле: почему она стала так горячо уверять? И зачем она стала уверять? Она захотела сказать еще что-нибудь, чтобы исправиться, но не нашла в себе сил и слов поймать нужную мысль.

— Но есть и еще одно, о чем я тоже думаю! — продолжал Ив, внимательно следя за своей сигарой. — Знаете, о чем? О том, что люди называют угрызением совести.

И увидел, что на миг, на еле заметный миг, страх промелькнул в глазах Софьи Андреевны. Но она тут же, не выдавая себя, сделала над собой усилие и справилась.

— Что тако-ое? — с деланной насмешкой спросила она. — «Жалок тот, в ком совесть не чиста» и — «Мальчики кровавые в глазах»? Да? От вас ли я слышу это, Федор Петрович Ив?

— Я говорю не о себе! — все с той же издевкой отпарировал тот.

— О ком же? — выпрямилась Софья Андреевна, словно вызывала его на что-то: «Посмей-ка сказать прямо!»

Ив ответил не сразу. Он сначала подмигнул ей, как заговорщик заговорщику.

— О ком я говорю? О Викторе, конечно! О ком же другом я могу говорить, говоря об этом убийстве?

Противная слабость еще больше охватила Софью Андреевну, и она покачнулась, сидя в кресле.

— Конечно, вы правы! — размеренно продолжал Ив. — Слышать от меня слово «совесть» странно. И, кажется, я в первый раз за время нашего знакомства сказал вам это слово. Голос совести? Но ведь я говорю не о себе. Я, конечно, перед этим голосом не смущусь и ему не поддамся. Но другие очень часто не могут с ним справиться: сначала дрогнут, а потом сдаются. Но это понятно: во мне есть сила, мое «могу». А что есть у других? Или дряблость, как у Виктора, или цинизм, как… как у многих. Но дряблость сдается от первого толчка, а цинизм обманывает. Он не сила. И самое большее, чем он может быть, это — дерзость. Но…

Он поправился в кресле, положил недокуренную сигару в пепельницу и очень серьезно, даже строго и требовательно уставился на Софью Андреевну. И после того начал опять говорить, но уже не с насмешливой издевкой, а размеренно и отчетливо, словно он наставлял, поучал и даже приказывал:

— Но дерзающий должен быть силен. А если в нем силы нет, он должен стоять около сильного и опираться на него. Вот именно: опираться. Не своевольничать, а идти за сильным. Ни на шаг от него! Вы понимаем это? Вероятно, понимаете. Но понимать мало, надо это чувствовать. Надо чувствовать, что без опоры — гибель. Я, конечно, говорю не о вас, — небрежно вставил он, словно отмахивался от ненужных возражений, — а поэтому и не топорщитесь. Чуть только слабый или ослабевший заметит, что он шатается, пусть сейчас же обопрется о сильного. Иначе он не удержится и упадет. Вот!

Он смотрел в упор и подчинял своим взглядом. Каждое слово звучало полновесно, крепко и уверенно. И Софья Андреевна слышала: он не просто говорит, а диктует и приказывает. И приказывает не вообще, не кому-то неопределенному, а именно ей. Но разве она пошатнулась? Почему он думает, будто она уже шатается? И, значит, это она должна крепко держаться? За кого? За него, за Ива? О какой своей силе говорит он так уверенно? И, невольно отдаваясь власти его слов, она с пугающей ясностью почувствовала, что он прав, что вот в ней-то как раз силы сейчас и нет. Сила была раньше, но сейчас ее уже нет. Она посмотрела немного растерянно. Почему в ней вдруг не стало силы? На что истрачена и куда ушла она?

Она чувствовала, что даже физической силы в ней сейчас нет: ей трудно сидеть выпрямившись, трудно держать голову, трудно смотреть и слушать. Кажется, ей хочется лечь. Она устала? И почему что-то противное, похожее на тошноту, мучает ее? И почему ей сейчас так ненавистен Ив? Именно — ненавистен.

— И должен вам сказать, — сурово продолжал Ив, — что вы мне не нравитесь. Что с вами случилось за это время? У вас бегают глаза, вздрагивают губы и срывается голос. Вы никогда не были такой. Вас что-то сломило. Я спросил бы, что сломило вас, но вы решили не говорить. Хорошо, не говорите, потому что я о многом догадываюсь и без ваших слов. И вы должны знать: вы уже шатаетесь. Да, это вы должны знать, должны!

— Для чего? — беззвучно спросила Софья Андреевна.

— Для того, чтобы вовремя опереться на сильного.

Ей захотелось сказать что-то протестующее, сопротивляющееся и убедительное, но она почувствовала, что и слова, и голос ее выдадут: слова будут бессильные, а голос неуверенный и, может быть, даже робкий. И опять противное ощущение, похожее на тошноту, охватило ее, хотя она и знала, что это не тошнота.

— Все это так… — забормотала она, неопределенно сознавая, что нельзя, никак нельзя только сидеть и слушать. — Но я не знаю, зачем вы говорите все это? Ведь я… Почему вам понадобилось говорить о силе и о том, что кто-то упадет и погибнет?

Голос звучал растерянно, и она сама слышала, как растерянно звучит он.

— Впрочем… Впрочем… — вдруг догадалась она. — Вот что: дайте мне выпить чего-нибудь!..

— Чего хотите?

— Все равно! Коньяк у вас, конечно, есть? Дайте коньяку!

Ив встал и вышел из комнаты. И чуть только он вышел, Софья Андреевна перестала сдерживать себя: тело опустилось, глаза полузакрылись, дыхание стало порывистым, толчками. Ее охватило безразличие, и она хотела только одного: чтобы Ив не возвращался как можно дольше, чтобы она отдыхала как можно дольше.

Но он вернулся через три минуты и, остановившись около столика, налил две рюмки: ей и себе.

— Это не коньяк, а арманьяк. Я купил его на аукционе: очень хороший! — пояснил он.

Софья Андреевна залпом выпила свою рюмку и тут же несдержанно выпила вторую. И сразу же почувствовала, что ее усталость и слабость прошли. Она подобралась, взбодрилась и, тряхнув головой, почти без усилия прогнала то, что еще минуту назад держало ее. Она выпила третью рюмку и с удовольствием прислушалась к тому, что стала крепкой и сильной.