Могу!

Он всякое утро боялся этого нового дня. Казалось, что не было ничего, что могло бы вызвать этот страх, но страх был. Ожидание чего-то дурного или, может быть, даже злого, ожидание, похожее на предчувствие, овладевало Мишей. Ему казалось, будто что-то надвигается, что-то близится, что-то идет. В душе становилось смутно и беспокойно, сердце сжималось от опасения и тревожной настороженности. И бывало даже так, что Миша вдруг безотчетно оглядывался: нет ли чего-нибудь сзади, не крадется ли там кто-нибудь к нему?

И каждое утро, уже проснувшись, но еще лежа в кровати, он спрашивал себя, не понимая, о чем он спрашивает: «Может быть, оно сегодня будет?» День проходил, и не совершалось ничего, но вечером он опять плохо засыпал, а утром, сдвинув брови, опять спрашивал себя: «Сегодня? Может быть, оно будет сегодня?»

Ему безотчетно казалось, будто того, что «будет», надо ждать от Софьи Андреевны. И когда он по утрам встречался с нею, то вглядывался с пытливой тревогой: что в ней? ничего в ней нет? В ней не было ничего, о чем можно было бы спросить и о чем можно было бы сказать, но Миша видел, какой странной становилась она: «Не своей!» — говорил он себе. У нее изменились глаза, изменился голос. Она стала темной и, казалось, сжалась. Говорила мало, обрывисто и почему-то начала чересчур плотно стискивать губы.

Миша лежал в постели, не мог заснуть и не то прогонял налетавшие мысли, не то пытался схватить хоть одну. Но ни одна не давалась и расплывалась тотчас же, чуть только он начинал овладевать ею. Софья Андреевна тоже еще не спала, сидела в гостиной, и Миша прислушивался: вот она прошла по комнате, вот что-то уронила на пол. Потом вышла, но скоро вернулась. Прошло минут пять, и мягкая дрема уже начала находить на Мишу, как вдруг Софья Андреевна резко встала и быстро подошла к его двери. Не открыла и не вошла, а остановилась, чего-то выжидая. Миша в тревоге затаил дыхание. «Чего она хочет?» Сердце заколотилось мелким и быстрым трепыханием. «Она прислушивается!» И ему стало непонятно страшно: «Зачем она подошла? Зачем прислушивается?» Приподнял голову с подушки и услышал, как Софья Андреевна отошла, вернулась в гостиную и стала там чего-то ждать.

Потом она, вероятно, на что-то решилась или чего-то не выдержала. Быстрыми, мелкими шажками нервно подошла к его двери и приостановилась, опять прислушиваясь. И Миша, не зная, зачем он это делает, быстро юркнул под одеяло, словно спасаясь от чего-то. И притворился спящим.

Софья Андреевна постояла около двери, а потом нервным рывком несдержанно отворила ее, но не вошла, а остановилась на пороге.

— Миша! — глухо окликнула она, и Миша услышал в ее голосе испуг.

Он не отвечал. Тогда Софья Андреевна подошла к кровати и схватила его за плечо.

— Миша! Да Миша же!

Испуг в голосе нарастал. Миша повернулся.

— Что?

— Не храпи! Ты так страшно храпишь… Не храпи!

— Разве я храплю? Я не храплю!..

— Я еще оттуда слышала… Все время! И ты храпишь как-то так, что…

— Нет! Тебе, вероятно, это показалось!..

И Софья Андреевна почему-то испугалась этого слова.

— Показалось? — срываясь с голоса, повторила она. — Что показалось? Почему мне могло что-то… показаться?

— Но ведь я же не храпел! — попытался успокоить ее Миша. — Я даже еще и не спал…

— Разве? Разве? — почему-то еще больше испугалась Софья Андреевна. — Разве ты не спал? Но если ты не спал, то кто… Кто же храпел здесь?

— Да что с тобой! Никто не храпел!..

— Но ведь я же слышала… Я ясно слышала! — забормотала она. — И так люди не храпят! Это… Это… Ты не храпел, как храпят во сне, ты хрипел! Понимаешь, хрипел!

— Подожди, я зажгу лампу…

— Да, да! Зажги!

Миша повернул выключатель и тотчас же посмотрел на Софью Андреевну. Что с нею? Волосы были растрепаны, губы вздрагивали, грудь дышала толчками, а в глазах был испуг и страдание. И чуть только лампа зажглась, она торопливо и опасливо глянула в один угол комнаты, потом в другой и, ничего там не увидя, в изнеможении облегченно вздохнула. Было похоже, будто она ждала что-то увидеть в этих углах: то ли страшное, то ли злое.

Миша хотел опять лечь под одеяло, но Софья Андреевна остановила его.

— Нет, нет! Не ложись! Посиди со мной! Мне сейчас нехорошо, и я… Я не хочу быть одна! Что ты так смотришь на меня? Разве я… Нет, не смотри, а то ты увидишь…

— Что увижу?

— Пойдем в гостиную, посидим там… И ты не оставляй меня одну, ни за что не оставляй! Тебе холодно? Надень халат!

Чуть только она вошла в гостиную, где было полутемно, она и там оглянула углы: быстрый взгляд направо, быстрый взгляд налево. Миша заметил эти взгляды, но не понял их. Почему она смотрит? Что можно там увидеть? И почему она чего-то боится? А Софья Андреевна опустилась (не села, а опустилась) на диван, прерывисто дыша. Миша не садился и стоял поодаль.

— Я хочу выпить чего-нибудь… Принеси мне коньяку!

Миша принес коньяк. Софья Андреевна порывисто, жадно и нервно выпила две рюмки подряд. Потом пристально посмотрела на Мишу.

— А ты почему не пьешь? Пей!

— Я не хочу…

— Ты знаешь… — почему-то шепотом, не переставая оглядываться в углы, заговорила Софья Андреевна, — я вот сидела здесь и услышала, как ты храпишь! Нет, не храпишь, а хрипишь! Я ясно слышала, совсем ясно!.. Как будто тебя что-то давит или… или… душит? — неожиданно не сказала, а спросила она. — Разве ты не спал? Неужели ты в самом деле не спал?

— Я не спал и лежал тихо… Тебе показалось или… галлюцинация?

— Галлюцинация? — опять испуганно взметнулась Софья Андреевна. — У меня никогда не было галлюцинаций! Почему у меня могут начаться галлюцинации? — чересчур горячо запротестовала она. — Ты нарочно дразнишь меня? Да? Нарочно? Ты видишь, что я… И дразнишь!

— Я не дразню… Я не знал, что тебе это будет неприятно!

— Это не неприятно! Это…

Она оборвала и не договорила. Миша все время следил за нею, но старался, чтобы она не видела, как он следит. А она не смотрела на него, и взгляд у нее был в себя: темный и напряженный. И вдруг сказала тихо и глухо:

— Мне сейчас тяжело… Мне очень тяжело, Миша!

Миша посмотрел на нее: так неожиданно и странно было слышать от нее жалобу.

— Почему… тяжело? — неуверенно спросил он.

— Не знаю!..

Миша не садился, а стоял возле столика, бессознательно ожидая чего-то. Ему казалось, будто сейчас что-то должно быть. «Это неспроста! Это неспроста!» — повторял он себе. Софья Андреевна молчала, опустила голову и темным взглядом смотрела в пол.

— Сядь рядом со мной!

Миша немного изумился тому, как она это сказала: не приказала, как бывало раньше, не потребовала и даже не просто сказала, а попросила. И слышать в ее голосе просьбу было так же странно, как и ту жалобу, какую он услышал за минуту до того. Он послушно сел на диван, но умышленно сел не близко, а почти в другой угол.

— Знаешь, — понизив голос, заговорила Софья Андреевна, — у каждого человека должен быть тот, кому он смог бы сказать все… Ты этого, конечно, еще не понимаешь, ты еще слишком молод, но ведь бывает так, что человек должен открыть всего себя… Должен! Иначе… иначе… Нельзя носить в себе все! Носить в себе все? Но ведь оно давит и может задавить! Это так хорошо, что есть исповедь: пойди к священнику и скажи ему все! Но я на исповедь ходила только девочкой, а потом — ни разу! И никогда у меня не было близкого человека, ни разу в жизни не было! И все, что накапливалось, я носила в себе. А накопилось много, очень много, Миша! И прежнего, и настоящего… Всего! В тебе еще ничего нет, а во мне оно вот тут! Здесь вот лежит!.. — раскрытыми пальцами показала она себе на грудь и посмотрела жалостливо. — Тяжесть! И не только тяжесть, но и боль… Очень большая боль, Миша! Может быть, я когда-нибудь не вытерплю и скажу тебе все, и если я скажу, то… Нет, нет! — испугалась и судорожно рванулась она. — Нет, никогда не скажу! Ни за что! А если я вдруг не выдержу и начну говорить, то ты не позволяй мне говорить, останови меня, заткни мне рот! Слышишь? Это… это… Этого нельзя говорить! Да и я сама, конечно, ничего не скажу! Но ведь ты один, который хоть и не близок мне, а все же ближе всех… И я очень хотела бы, чтобы ты был совсем близким, по-настоящему близким! Я знаю, знаю, — нервно заторопилась она, — это уже невозможно, ты уже не можешь быть мне близким, как брат, как друг, как любящий человек… Я все уже испортила, я тебя искалечила, ты уже не ты! И я знаю, что я много зла принесла тебе! Больше, чем ты сам видишь это зло! Но почему, почему же я — и зло? Почему я — это зло? Не знаю! Ах, не знаю!