Могу!

Но в то, что было минувшей ночью, в страхе Софьи Андреевны перед хрипом, которого не было, он вцепился и мыслями, и чувствами. «Да ведь она к концу приходит, ведь она уже последнее в себе теряет! — быстро соображал он. — Хрип? Понимаю! Колоссально понимаю!.. От такого хрипа не только спрятаться хочется, но и сердце от него может разорваться! Ведь он же… напоминает!»

Он повернулся на ходу и посмотрел на Мишу. «Бедняга ты, бедняга! — участливо подумал он. — Тебе и восемнадцати лет еще нет, а ты вон в какую передрягу попал… Ураган! Самум! Циклон! Но… ничего, ничего! Сейчас тебе, конечно, невыносимо, колоссально невыносимо, но зато у тебя теперь большие шансы есть глубоким и хорошим человеком стать!» Он подошел к Мише и остановился перед ним.

— Вот что! — сказал он, и Миша удивился, каким необыкновенным, «не своим» голосом говорил он. — Обо всем, что ты мне рассказал, мы сейчас говорить не будем. Сил-то у тебя… Не без конца же их у тебя! Но завтра мы опять увидимся и… И мы теперь каждый день будем видеться, хорошо? Вот тогда я тебе и скажу… А сейчас только одно: ты не бойся! Если и придет беда, то не к тебе она придет. Верно тебе говорю: не к тебе! А я всегда с тобой буду, так ты и знай!

Глава 16

Ив после приезда не виделся с Софьей Андреевной почти две недели. Софья Андреевна очень подчеркнуто не напоминала ему о себе и старалась вести себя так, чтобы он не заметил, как она ждет его и ждет чего-то от него. Но она ждала. Она даже нетерпеливо и напряженно ждала. Вздрагивала при каждом телефонном звонке и нервно схватывала трубку, когда кто-нибудь звонил. Это было странное ожидание и странное нетерпение. Ей обостренно и уверенно казалось, что она хочет как можно скорее дождаться звонка Ива, и в то же время не хотела этого звонка и даже боялась его. И когда она схватывала трубку, почти уверенная, что это звонит Ив, а потом оказывалось, что она ошиблась и это не он, она чувствовала облегчение. С непонятным для нее малодушием, которого раньше в ней никогда не бывало, она думала даже о том, как было бы хорошо, если бы «ничего не было», если бы случилось как-то так, что вдруг уничтожилось и пропало все: и само ее ожидание, и то, чего она ждет. Ей даже хотелось, чтобы Ива совсем не было, чтобы он исчез из ее жизни, как исчезает при пробуждении приснившийся тяжелый сон. Но, чувствуя в себе отвратительную слабость, она не боролась с собой, не собирала сил, а безвольно и бессильно опускалась и сдавалась: «Ах, пусть будет так, как будет… Я устала!»

И вместе с тем она очень пристально и настойчиво следила за Ивом. Часто наезжала в контору и незаметно расспрашивала о нем, умело делая вид, будто она им не интересуется и спрашивает только так, между прочим. И знала, что за эти две недели он успел побывать в Квито, а потом, вернувшись, был очень занят какими-то сложными и спешными хлопотами. Именно это сумела подметить она: хлопоты были спешные. Ив в эти две недели кое-что приостановил в своих делах, кое-что ликвидировал и кое-что передал в другие руки. Своему главному помощнику он выдал очень широкую доверенность и тщательно проинструктировал его, потратив на эту инструкцию целый вечер. Более того: он предупредил в конторе, что ему, возможно, вскоре придется уехать на год или, может быть, на дольше. Одним словом, было видно, что он к чему-то готовится, и Софья Андреевна с удовлетворением думала о том, что она знает, к чему готовится он. И, отсчитывая еще один прожитый день, говорила себе, что теперь остается ждать уж недолго, что скоро все придет к концу. «Скорее бы все кончилось! — думала она, но вместе с тем мучительно хотела, чтобы надо было ждать еще долго, очень долго, чтобы конец как можно дольше не наступал и даже совсем не наступил.

Оставаясь дома, она вела себя беспокойно: то начинала быстро ходить по комнатам, как будто что-то искала в них, то металась с одного места на другое, то, словно отчаявшись, уходила к себе и запиралась. И это удивляло Мишу: «Почему она стала запираться? Ведь она никогда раньше не запиралась?» И когда он слышал, как за нею щелкает замок, он пугался, как будто что-то угрожающее было в этом щелканье, как будто после него обязательно должно было что-то случиться, и заперлась Софья Андреевна именно для того, чтобы оно случилось. Но часто она не надолго оставалась у себя одна: минут через 10–15 она выходила и шла в гостиную. Садилась в кресло, молчала и не позволяла Мише говорить. Чуть только он хотел сказать что-нибудь, она нервно, с непонятным испугом останавливала его:

— Молчи, молчи! Разве же ты не видишь? Не понимаешь? Молчи!

Так и сидели они молча, не смотря и даже не взглядывая друг на друга: каждый со своими мыслями и каждый со своим страхом.

А иногда, наоборот, Софья Андреевна начинала говорить: быстро, сбивчиво и несвязно. Миша слушал и вслушивался, но не всегда понимал ее. Она не путалась, когда говорила, и слова находила нужные, но всегда получалось так, будто она не договаривает до конца, что-то скрывает и прячет главное. И вот этого главного не понимал Миша: что оно? в чем оно?

— Ты знаешь, Миша, ведь иногда бывает очень странно! Тебе, например, кажется, будто ты что-то очень хорошо знаешь и понимаешь, даже полностью и глубоко чувствуешь, а потом вдруг видишь, что все было ошибкой! Все, все! Но ведь можно же потом исправить и начать поступать правильно, да? Да, если сможешь все изменить, то ошибка не страшна! Страшно, когда ты знаешь, что ошибся, а все-таки продолжаешь ошибаться, держишься за свою ошибку, цепляешься за нее и как будто ждешь чуда: а вдруг ошибка сама по себе перестанет быть ошибкой? А вдруг черное окажется белым? Ты замечал такое? Впрочем, ты, вероятно, еще ничего не замечал… И это хорошо, это очень хорошо для тебя! Лучше ничего не знать, чем знать ошибку! Ах, какие страшные ошибки бывают, Миша, какие страшные! Непоправимые? Да, непоправимые! А что же делать, если ты непоправимо ошибся? — пугалась она своего вопроса или, вернее, того, что стояло за ним. — Что тогда? Повеситься, вероятно, совсем не так страшно, как кажется, но разве петля что-нибудь решит? Почему ты так смотришь на меня? Ты удивляешься, что я говорю об этом? Но ведь должна же я говорить, ведь не могу же я все носить в себе! А что, если я не выдержу? Что тогда? Да не смотри же на меня, Миша! Не смотри! Я боюсь, что ты… угодишь!

Миша слушал и с неприятным чувством думал: «Она пьяна! Она сейчас пьяна!» И в нем поднималось что-то гадливое. Но вместе с тем он с неясным страхом видел, что за ее словами, даже за самыми бессвязными, стоит что-то, что она изо всех сил скрывает. Иначе — почему же так дрожит ее голос? почему в такую глубь уходят ее глаза? почему в них страх и мука?

И часто бывало так: поговорив долго, торопливо и непонятно, Софья Андреевна вдруг вскакивала, начинала смотреть невидящими глазами, пыталась что-то сообразить, но, не сообразив ничего, быстро подбегала к буфету и, торопясь, словно спасаясь, без счета выпивала рюмку за рюмкой и опять уходила к себе.

После встречи с Табуриным прошло только три дня, но Миша уже два раза виделся с ним. Оба раза он ничего не говорил о том, что рассказывал ему Миша, но Миша и не ждал от него слов, даже не хотел их. Ему было достаточно того, что Табурин все знает, как будто одно то, что он знает, многое решает и ко многому приводит. И ничего больше не нужно, этого достаточно.

Но оба раза Табурин расспрашивал о Софье Андреевне. Впрочем, Мишу и не надо было расспрашивать: он говорил сам, вернее — у него «само говорилось», а Табурин слушал, понимал и запоминал.

— Значит, — подвел он итог при последней встрече, — она теперь много пьет, молчит или говорит бессвязное и мечется… Так? Мечется?

— Да! И у нее стали совсем другие глаза… Знаете, как будто она смотрит только в себя… Совсем в себя!

— Только в себя? Очень может быть! Грандиозно может быть!

А когда они расставались, Табурин задержал Мишину руку в своей и сказал твердо, словно приказывал:

— А если у вас тут будет что-нибудь совсем уж страшное, так ты тотчас же ко мне звони! А нельзя будет звонить, бери такси и одним духом мчи ко мне! Понимаешь?

Наконец, 2 ноября Ив вызвал к себе Софью Андреевну: «Сегодня вечером!» — приказал он.

До вечера оставалось еще несколько часов, и Софья Андреевна подумала, что у нее есть еще много времени, чтобы подготовиться к разговору. Но тут же поняла, что готовиться ей совсем не надо, потому что все уже решено и все уже сказано. «И главное не то, что я буду говорить, а то, чего я не буду говорить! Он, конечно, зовет меня для того, чтобы выпытать это, но я не поддамся! Что угодно, но — не поддамся! Этого я ему не скажу!» Она твердо и уверенно повторяла себе это — «Не скажу!», но в то же время чувствовала в себе сомнение или колебание. «Мне надо быть все время начеку, ни на одну секунду нельзя будет ослабеть… А хватит у меня ка это сил?» — спросила она и рассердилась на себя: «Хватит или не хватит, а должно хватить!»