Могу!

— Да… Виктор!.. — почти неслышно повторил он за нею.

— Виктор… — тоже тихо, очень тихо подтвердила Юлия Сергеевна, ничего больше не говоря и ничего не поясняя.

И оба опять замолчали, бессильные сказать хоть что-нибудь: слишком многое надо было сказать каждому. И он, и она понимали и чувствовали, что главное — это Виктор, но он был для них главным по-разному. Для Юлии Сергеевны он был не просто любимым человеком, и не одна только любовь к нему была для нее главным. В ней был сложный клубок, беспощадно запутанный узел со многими концами, в которых она, быть может, не отдавала себе отчета, но которые чувствовала искренно, остро и больно. И все эти концы связывали ее с Виктором, а Виктора с нею, связывали сильнее и наполненнее, чем слова любви и скромные ласки «на нашей площадке». Соединяло многое, и крепче всего соединяло ее обещание прийти к нему. «Ведь я же тогда отдалась ему!»

Соединяло многое. И с особой силой, с особым значением и с особой болью соединяло то, что она уже в день убийства сразу подумала: «Это он убил!» А если убил он, то виновна в убийстве и она. И поэтому чувствовала, что она с Виктором одно, целое и общее, слившееся в преступлении и в смерти Георгия Васильевича.

Соединяло неотрывной близостью и то, что она потом казнилась за свое подозрение: «Как я смела думать, будто это он убил!» Вина перед ним терзала, а раскаянье требовало жертвы. И она не только была готова принести эту жертву, но и хотела принести ее. «Я его не оставлю!» Это была не клятва, это был залог.

И вот перед нею сейчас встало требовательное: ей надо уйти, спрятаться, исчезнуть. А тогда Виктор останется один. И это будет ее новым преступлением. В голове проносились укоряющие, жестокие мысли о том, как она «променяет его на Ива» и как оскорблен будет он, когда узнает, что она «убежала и спряталась». Разве в ее бегстве Виктор не увидит измену и предательство?

Она сидела, подавленная этими мыслями, которые сами, самовольно налетали на нее и с которыми она не боролась, а принимала их покорно и подчинялась им.

— Ведь если я убегу, — очень тихо спросила она не Табурина, а самое себя, — то я сделаю для Виктора хуже?

— Хуже? Да, вероятно, хуже.

— Все скажут: если она убежала, то, значит, она виновата… А если виновата она, то виноват и он!.. Да?

— Да!

— Так что же мне делать? — с болью и отчаяньем подняла она глаза.

Табурин крепко подумал.

— Давайте подведем хоть маленький итог! — решил он. — Что у нас есть? Во-первых, — стал он загибать свои пальцы, — подозрение у следователя и какие-нибудь нелепые улики против вас могут быть. Значит, арест возможен. Вот это наше первое. Второе же то, что в предложении Ива есть свой смысл: Ив спрячет вас так, что никто не найдет, и, значит, от ареста можно будет скрыться. Теперь третье: если вы уедете, то это будет обвинение и для вас, и для Виктора. Можно с этим не считаться? Можно не считаться с Виктором? Об этом вы сами себя спросите, это уж дело вашей души! Вы ведь будете мучиться этим, а справитесь ли вы с такой мукой? Не знаю. Вероятно, и вы не знаете. Что еще? Ах, да! Ив! Верить ему или не верить? Я не верю, вы же, кажется, склонны верить. Оба мы, может быть, правы, и оба, может быть, ошибаемся. Значит…

Табурин опять подумал: ни одного слова не хотел сказать он, не подумав и не взвесив.

— Я вот что скажу… Думать, конечно, надо, но этого мало. Надо еще и другое!

— Что другое?

— Надо еще и прочувствовать: ехать или оставаться? Об этом надо спросить свои чувства, надо прислушаться к тончайшим ощущениям, даже к настроению. Надо понять внутренний голос и поверить ему. Я не знаю, что такое этот внутренний голос и как его надо называть, он безымянный, но я знаю, что он всегда правдив и справедлив, если его правдиво и честно спрашивают. Одним словом, надо, чтобы человек спросил человека. Вот оно как! Вы понимаете меня?

— Очень понимаю! — из глубины ответила Юлия Сергеевна. — Очень понимаю, милый Борис Михайлович!

— Ведь в человеке есть не один только разум, но есть еще чувствование и интуиция… Вдохновение? Да, и вдохновение! Есть целый мир, который сильнее разума. Слушаться разума всегда надо, но пренебрегать внутренними голосами никогда нельзя. Колоссально нельзя! Знаете, как мы сейчас сделаем? А вот как! Давайте разойдемся: я — к себе, вы — к себе. Подумали вместе вслух, а теперь постараемся почувствовать молча и порознь. А потом опять сойдемся. А? Вам не кажется, что это будет хорошо?

— Хорошо? Да, очень хорошо! Вот именно: надо все это прочувствовать! Я еще ничего не знаю, ничего еще не решила, но мне кажется, будто я… чувствую!

— Да? Это хорошо! Значит, вы — к себе, я — к себе! А если я вам буду нужен, то вы позовите меня, и я — тут! Колоссально тут!

Когда Юлия Сергеевна осталась одна, она ушла в свою комнату, села и попыталась ни о чем не думать, а только прислушиваться к себе. И видела, как в ней многое начало перемещаться. Тот страх, который охватил ее и держал, ничуть не ослабел, арест и тюрьма были по-прежнему страшны, но они уже не пугали ее так бессмысленно и безотчетно, как испугали сначала, ударив и наполнив ее одним только страхом. Сейчас в ней был не один только страх, но сильно и громко говорило в ней и другое. Это другое было сложное и спутанное, но в то же время было и ясное для нее. Она спрашивала себя: «А Виктор?» Еще час и два назад главным в ней был страх, но сейчас главным стал Виктор.

«Я его не оставлю! Я его не оставлю!» — почти вслух повторяла она. Само слово «оставить» казалось ей чудовищным: малодушие, измена и предательство. Все было отвратительным, все оскорбляло ее, все возмущало. И она, сжав зубы, молча кричала себе: «Нет! Нет! Нет!» Она не знала, хватит ли у нее сил пережить тюрьму, но знала, что пойти на измену у нее сил нет. «Это не мое! Это не я!» Может быть, она преувеличивала, говоря слово «измена», но в своем бегстве с Ивом она видела именно измену Виктору. И вместо того, чтобы думать о том, оставаться или уезжать, она вспоминала Виктора, его голос, нелепые стихи и встречи «на нашей площадке». И эти мысли-воспоминания были сильнее, чем мысли-рассуждения: они давали ей больше и вели ее увереннее.

Прошло с полчаса, прошел целый час. На дворе совсем уж стемнело, но она не зажигала лампу: в темноте чувствовалось яснее и отчетливее. Она слышала, как Елизавета Николаевна ходила по столовой, а потом подошла к ее двери. И она немного затаилась: так ей не хотелось, чтобы Елизавета Николаевна вошла! Но та только постояла, прислушалась и пошла назад. И Юлия Сергеевна опять стала думать: думать, не думая.

Наверху были глухо слышны упорные, неровные шаги: это в своей комнате шагал Табурин. И Юлия Сергеевна в темноте ласково улыбнулась: «Какой он милый!» И подумала о том, как хорошо он сделал, что не захотел дать ей совет. «Теперь, что бы я ни решила, будет не его, а мое решение! Мое! Не подсказанное!»

И только сказала это, как почувствовала, что решения ждать не надо, что оно в ней уже готово. Она ли пришла к нему, оно ли пришло к ней, но оно готово. И она, увидев его, не испугалась, не взволновалась, а только выпрямилась в кресле и заглянула в себя. «Да, да! Вот именно так! Только так!»

Она не говорила себе словами это решение, но тем более ясно оно было ей. Она всматривалась в него и, чем пристальнее всматривалась, тем тверже и непреклоннее видела его. «Как я могла так долго сомневаться? — спросила она себя. — Неужели мне сразу не было ясно?» И ей стало даже немного неприятно оттого, что она колебалась и не решалась, что она не сразу нашла ответ Иву. Охватила колени руками и смотрела в темноту так пристально, как будто что-то видела и в себе, и в ней. Времени она не замечала.

Потом она услышала, как Табурин спустился по лестнице вниз. Она, словно этого только и ждала, соскочила с кресла, быстро подошла к двери и приотворила ее.

— Борис Михайлович! — негромко позвала она. — Зайдите ко мне!

Табурин вошел.

— Вы что же это? В темноте сидите? — спросил он.

— Да, так было лучше… Но сейчас уже не надо! Зажгите лампу.

Табурин зажег и посмотрел на Юлию Сергеевну так, как будто он не посмотрел, а спросил. Она ответила ему непонятным взглядом и очень коротко сказала: