Мои палачи (СИ

— Рядом стояла.

— Врёшь.

— Артур, мне некогда.

— Мы же договорились, — он не отпускает. Сводит брови. — Никотин разрушает кожу и зубы. Я уже не говорю о будущих детях.

— Ты сам куришь.

— Не мне детей вынашивать.

— Настя с Мариной тоже курят.

— А если они с крыши прыгнут?

Быстро моргаю. Они с матерью надо мной издеваются похоже.

— Юля! — кричит она с кухни. — Долго мне ждать? Надо отнести на стол горячее.

— Слышал? Дай пройду.

На кухне торчат Олли и Андрей. Он раскладывает в тарелке нарезку, подвигает мне огромное блюдо с запечёным мясом, от которого поднимается пар.

Неловко подхватываю блюдо. Сервиз нагрелся, оглядываюсь в поисках прихватки.

— Тяжело? — замечает мою заминку Андрей. — Давай мне.

— Ничего, не принцесса, донесет, — влезает Олли. Попыхивает своей шоколадной сигаркой. — Совсем Артур разбаловал, тарелку поднять не может.

— Дело же не в тарелке? — с грохотом ставлю блюдо обратно на стол. — Что вас конкретно не устраивает?

— Мам, все, я отнесу, — Андрей встаёт между нами, берет ее за плечи. — Иди, посиди.

— Дело не в тарелке, — соглашается Олли. — Просто тебе надо не только о себе думать.

— Например? — чувствую, что меня втягивают в перепалку, но остановится не могу. — Я одна всегда виновата. Я трясу волосы на стол, я не помогаю, у меня нет щёчек.

— Ты и Артуру голову задурила, — Олли обходит Андрея, идёт в столовую, — ему работать надо. А не тебя развлекать по курортам.

— Он сам хотел.

— Мне-то не рассказывай. Я людей насквозь вижу.

— Знаете что, Олли, — решительно иду за ней с намерением послать ее к черту, всё с меня хватит.

— Юля, угомонись, — позади предупреждает Андрей, я не обращаю внимания, но вдруг он говорит то, что заставляет меня резко обернуться. — Ш-ш, стой ты. Плохая киса.

Глава 36

Тишиной можно резать меня, мясо, Андрея.

Лучше Андрея.

Он смотрит на меня, внимательно, спокойно, и, наверное, я все таки ослышалась. Но переспросить не могу, язык — пудовая гирька, к нёбу прилип.

В упор, не мигая, он следит за моими шагами обратно к нему. Позы не меняет, слегка наклонившись вперёд, вытянутыми руками упирается в столешницу. На лоб спадает русая челка, он едва заметно кивает головой. Словно спрашивает.

Слышала ли я. И если да — о чем думаю.

Подхожу. Нас разделяет стол. У него пристальный взгляд. У меня дергается щека. Мы молчим, зависли в одном фрагменте немого черно-белого кино.

Да, он точно это сказал. И на вид не волнуется, так и стоит в нахальной развинченной позе, кажется, если я начну раздирать ногтями его лицо, он даже не шевельнется.

Швыряю в него солонку. За ней салфетницу, за ней груду вилок. Он не морщится, не двигается, приборы со звоном падают, я закипаю от злости. Он ничего не говорит, будто нам нечего обсуждать, и той короткой фразы хватило, но ведь ее мало, очень мало, мне нужен его голос, и я замахиваюсь.

Одну за другой он терпит пощёчины, на коже остаются следы моих пальцев, и у меня уже горит ладонь, когда он хватает меня за шею и сдавливает. Хрипловато-заботливо предупреждает:

— Ладошку отбьешь, Юля. Болеть будет.

В горле мечется сбившееся дыхание. Он рывком притягивает меня ближе к себе, и я почти падаю животом на стол. Он так по-хозяйски, так нагло со мной обращается, что я уже не сомневаюсь — он тот самый Андрей, с которым мы вечно на ножах, но это верхушка, доступная для глаз. А там, в толще океана огромный невидимый айсберг, в темноте он знал мое тело, а я его, плоть к плоти, словно друг другу принадлежим отныне и навека, из тьмы он вытащил это истину на свет.

Он наклоняется к моему лицу. В серых радужках разливаются черные зрачки. Взгляд задерживается на губах.

— Сентябрь нынче бесконечный, тянулся жвачкой, — буднично сообщает он. Взгляд плавно скользит выше, встречается с моим. — За эти три недели кое-что не слишком приятное понял.

— Неприятно тебе было? — переспрашиваю, и готова засмеяться. — А я так, представь, купалась в одних приятностях. Весь пляж был забит приятностями. Спала в них, ела в них.

— Про ела — враньё, — он вертит мое лицо в одну сторону, в другую, оглядывает со всех ракурсов, — скоро расстаешь. Как Снегурочка.

— Как Снежная Королева.

— И она расстаяла?

— Ты серьезно? — цепляюсь в его руку в попытках разжать и подняться. — Ты хоть каплю соображаешь, что делаешь? Тебе лоботомия нужна. Маской той по мозгам настучать.

— Надо. Вдруг поможет. Выбить из головы мысли о тебе. Три с половиной недели. Как юг? Ведь твое время тоже умерло. Я знаю, ты думала.

— Думала. О том, что ты скотина, Андрей, — дёргаю головой, его рука плотно фиксирует шею, словно она сломается, если он отпустит. Запускаю ногти в его кисть, — и ты, и оба твоих брата скоты. Вся семейка.

— Вся? Кис, ты мою фамилию носишь.

Сглатываю. Я или сплю, или снимаюсь в скетч-шоу, и вот-вот зазвучит закадровый смех. И доставучий Андрей, и мягкий, улыбчивый Алан на свои роли не подходят, мне странно, мне не принять, и мне нельзя на него смотреть, в памяти плывут две августовские ночи, и я получаю травму мозга.

Не питаю эмоций, инстинкт самосохранения бережет меня от сумасшествия, и ощущаю лишь тело, угол стола врезающийся в живот, свою руку поверх его пальцев на моем горле.

— Ты очень плохо со мной поступил. Я же тебе ничего не сделала.

— Я жалею.

— Этого мало.

— Я мучаюсь.

— Вряд ли.

— Я себе тоже навредил.

— Как же?

— Постоянно тебя хочу.

— Совсем не стыдно?

— Почему? Аж покраснел весь, сама видишь.

Да, кожа на лице красная. Но не от стыда, а от моих пощёчин.

— Ты бессовестный.

— Наверное.

— Палач.

— Твой.

— Отпусти, — с силой бью его по руке и вырываюсь, брякает посуда, ладонью вляпываюсь в салат.