Мои знакомые

— Тяжело ранен?

— В руку, может, обойдется. Уцелел чудом. Тридцать пробоин. А немца сбил.

— Когда к нему можно зайти?

— Завтра с утра. А теперь пошли — инспектор, неудобно.

— Ступай, что-то аппетит пропал, — покачал головой Проняков. — Ступай, ступай, я загляну на инструктаж.

Ровно в 14.45 в штаб 2-й эскадрильи, где проходил инструктаж, позвонили с КП: «Всем в воздух!» И еще Антонов, пригласив к телефону комиссара, просил назначить по своему усмотрению двух новичков в резерв. Первым комиссар назвал лейтенанта Бесподобного и тут же ощутил на себе горячий, умоляющий взгляд Глушкова. Он понимал, что значит для того разрешение на вылет: амнистию от собрания, где новичку придется туго. Только сейчас вдруг ощутил комиссар, каково этому человеку стоять перед сотней глаз с таким обвинением. Остряки, чего доброго, приклеят прозвище, что-нибудь вроде «суеверной бабушки» — век не отмоешь…

— Вторым — Глушков, — будто кто-то за него произнес вызывающе звонко и весело.

Покровский, застегивая на ходу куртку, уже командовал:

— По машинам!

Летчики, сыпанув к дверям, на миг образовали пробку, через мгновение их точно ветром сдуло. Комиссар вышел последним. Со стороны КП к самолетам, сдерживая бег и деликатно озираясь на полноватого, неспешного в шаге инспектора, торопился Сгибнев. И комиссар подумал, что Сгибнев не зря подгадал сопровождать инспектора ко времени вылета. На обратном пути непременно ввяжется в бой над заливом. А то, что немцы не упустят каравана, сомнений не было.

Он ощутил в озябших пальцах тетрадь, с тоской глядя на исчезавших в капонирах летчиков, сложил ее вдвое и сунул в карман.

К этой-то пожелтевшей тетради, в которой кроме деловых будничных пометок были обстоятельные описания важнейших событий, я и обращаюсь много лет спустя, вместе с Проняковым заново переживаю тот памятный день. Все так живо, будто произошло лишь вчера, и мы с Филиппом Петровичем не седые дяди, а совсем еще молодые вояки, оба тридцатилетние. А тридцать лет на войне самый расцвет — помирать не надо.

Итак, тетрадь:

«Первым заметил втянувшийся в Кольский залив караван Алагуров и доложил Покровскому. Караван — все пятнадцать судов — в целости, удачный рейс. Значит, вся ответственность теперь легла на прикрытие… Два огромных транспорта, остальные поменьше. Три сторожевика.

Неожиданно со стороны Киркенеса из облаков вынырнула пятерка «юнкерсов» под защитой трех истребителей. То, что их оказалась горстка, насторожило Покровского, опытнейшего тактика. Он приказал Алагурову отойти северней, следить за небом, а сам атаковал «юнкерсов». В разгаре боя две машины противника были сбиты, остальные повернули назад, вскоре Алагуров доложил: «Володя! Вижу группу «юнкерсов», идут четко на залив, без прикрытия». Покровский разгадал маневр врага.

Вот что я записал потом с его слов:

«Немцы своей первой «пятеркой», очевидно, решили с ходу отбомбиться по каравану, внеся панику, и заодно связать руки нашему прикрытию, а тем временем в обход, основной силой, ударить по кораблям. Я сообщил в штаб обстановку, запросил резерв. Алагурову приказал атаковать истребителей во фланг, а сам с двумя звеньями тоже в обход с набором высоты встретить «юнкерсов»… Минут через десять обрушился на врага, расстроив ему порядок. Немцы были сбиты с толку внезапным натиском, в тесноте боя не сразу сообразили, что наших всего два звена. Некоторые отвернули, не дойдя до цели. Прорвавшихся к каравану встретил подоспевший комполка с Алагуровым и двумя новичками из резерва. Вместе с летчиками из соседнего полка завели карусель с «мессерами», сковав противника».

Отлично дрался и сам комэска — невозмутимый Володя Покровский со своим ведомым Юдиным. Рискуя подставиться зашедшему в хвост «мессеру», атаковал пикирующего на транспорт бомбардировщика и тем спас от гибели корабль. Затем, прикрытый Юдиным, ловко развернулся, сбил вражеского истребителя.

По приказу комполка, взявшего на себя руководство боем, Бокий со своим звеном пошел домой — на заправку.

В это время из облаков вышла новая волна «юнкерсов», около тридцати машин. Комполка, не растерявшись, повторил знаменитый маневр Сафонова — врезался противнику в лоб, как нож в масло. Сбил ведущего, нарушив строй. С разворотом на обратном курсе сбито еще два «юнкерса». Строй окончательно распался. Прибыла в подмогу эскадрилья соседнего авиаполка. Дело пошло веселей. Сбито уже шесть «юнкерсов» и пять «мессеров». Отлетавшие для маневра машины попадали под огонь корабельных зениток.

Вражеская артиллерия била редко и невпопад. За полчаса до появления каравана наши корабли и береговики прочесали их получасовым артналетом. Прямо душа радуется, в сорок первом о таком и не мечталось. Жил бы Сафонов — какой бы для него был праздник!

…Еще полчаса боя. Потери каравана невелики. Два пожара, один, локальный, быстро потушен. Сбиты в упор два миноторпедоносца. Научились англичане маневру. Еще бы, при таком прикрытии можно жить.

«Юнкерсы» поворачивают восвояси, кто как может, многие сбрасывают бомбы в сине море, как в копеечку.

…Причина успеха — хорошая слаженность. Отметить на разборе. Ведомые, как правило, не просто отстреливались, атаковали, ни на миг не упуская ведущих. Особенно В. Юдин, фактически спасший командира во время маневра с «юнкерсом».

Отметить Климова, действовал по-сафоновски. Оставшись без патронов, преследуемый тремя «мессерами», взял курс прямо на спрятанную у берега нашу зенитную батарею, хотя мог сгоряча получить заряд в брюхо. Но командир зенитчиков разгадал замысел Климова. Пропустив «харрикейн», выждал и в упор ударил по «мессерам». Двое, один за другим, сбивая пламя, врезались в сопку. Третий набрал высоту, но не вытянул и грохнулся в море.

Караван в сопровождении прибывшего Бокия ушел к Мурманску… Бокий вернулся час назад — именинником. Сбит «барин» с драконами. Наконец-то его достали!

Отметить особо отличившихся. Представить к награде. Сегодня же. Поговорить с начштаба, чтоб не затягивал.

Ночью — два часа на письма семьям героев. А двоих не стало — лейтенантов Семена Полякова и Александра Бесподобного. И самое тяжкое — сообщить горестную весть семье. Какими словами? Такое ощущение, будто потерял родных, хотя знал их мало, недавно они в полку. Но ведь жили рядом, взлетали по тревоге, шутили, смеялись. А нынче койки не тронуты. Болит сердце, а распускаться нельзя, это плохо действует на окружающих… И надобно обязательно потолковать с ребятами. Пусть сами почаще пишут. А то ленятся некоторые. Молодость. Знали бы они, что такое отцовские, материнские чувства. Когда-нибудь узнают. Я и сам «штрафник», вот уж три дня как не писал Маше и сыну Бореньке. Сегодня же напишу сразу два письма — ему и ей…»

Теперь, слегка отступая назад от тетради, хотелось бы рассказать об одном из главных событий дня, виновником которого стал старший лейтенант Бокий.

Летчики один за другим возвращались на родной аэродром, и комиссар, ежась под пронзительным метельным ветром, который сорвался с Севера, точно наверстывая упущенное за день, считал машины, отмечая в памяти имена. Он знал каждого и теперь тревожно вглядывался в заволоченное небо. Бокия все не было. Двое из его звена приземлились: машины с ободранным дюралем. Он понимал, что это значит, и почувствовал неладное. Метель сникла так же внезапно, как и началась. Проходившие мимо летчики, увидев комиссара, застыли, ведомый Бокия Титов стал было докладывать, устало вскинул руку к шлему:

— На обратном пути от Мурманска в квадрате пять приняли бой…

— Где Бокий? — перебил комиссар.

— Товарищ комиссар, — хмуро отозвался ведомый. — Нарвались на засаду. Командир ввязался в драку с ихним асом и его свитой. Я прикрыл, потом развернулся отбить атаку слева, на перевороте потерял его. Пурга пошла… Облазил все вокруг — нет, и горючее на ноле. Эфир молчит.

Комиссар представил обстановку боя, внезапный заряд. Кажется, лейтенант сделал все возможное… Внезапно со стороны КП донесся радостный голос радиста: «Комиссар… Бокий летит». Проняков бросился к штабу. Комполка, возвращавшийся вместе с Бокием, передал радиограмму: срочно выслать По-2 в квадрат двенадцать, и точные координаты сбитого аса, того самого, с драконами. Сбит и рухнул в болотце, возможно, жив.

Вскоре Бокий, живой, целехонький, уже докладывал комиссару и начальнику штаба подробности боя. Скованный мертвой усталостью, он говорил непривычно медленно, с расстановками, словно речь шла о чем-то привычном, будничном, что уже сделано и не стоит толочь воду. Гнал он немца до прибрежных озер, прижимая к земле, в азарте забыл про рацию, а потом уже поздно было. Дважды фашист пытался вырваться, но без успеха, в последний момент Бокий, в перевороте, снова взял верх, рубанул по мотору и тут же сообразил, что внезапная густая полоса дыма, заслонившая на миг врага, — имитация, дымовая шашка. И добавил очередь почти впритык. Еще увидел, как немец плюхнулся на брюхо…

— Может, и жив, — обронил комиссар, глядя на почти засыпавшего Бокия. «Точно пахарь после страдного дня», — с нежностью подумал о лейтенанте. — Самолет послан, отдохнешь?

— Не-а, ждать буду. — И жестко потер припухшие веки.

Аса — обер-фельдфебеля Мюллера — взяли живым уже далеко от самолета — он убегал на лыжах. В кабине машины летчики с удивлением обнаружили мешок барахла — женские платки, крестики, иконки… В штабе он сперва наглухо молчал. И лишь когда комиссар назвал его по фамилии, которую перед этим прочел на лямке парашюта, сухое ястребиное лицо фашиста дрогнуло и слеза поползла по костистой щеке.

— Мне оставят жизнь? — спросил он вызывающе зло, и это как-то не вязалось с его горестно сморщенной физиономией.

— У нас пленных не расстреливают, — проворчал комиссар. — Вас допросят в другом месте. Мне лично одно любопытно: зачем возите с собой тряпки, которым грош…

Он не успел договорить, Мюллер, замахав руками, захлебываясь дикой смесью русского с немецким, понес что-то путанное, из чего комиссар только и понял, что обер-фельдфебель не вор, он «почти офицер», а мешок ему якобы сунули товарищи на случай вынужденной посадки — откупиться от туземцев. Он так и сказал — туземцев.

«И этот пигмей, — подумал комиссар, с каким-то странным облегчением и брезгливостью глядя на перепуганного аса, искренне верившего в то, что можно смягчить крестьян награбленным у них же тряпьем и отштампованными в Берлине иконками, — этот дикарь в нашивках и такие, как он, пришли покорить Россию?! Закрыть от людей солнце, небо? В этом небе ему уже дали урок, шуту гороховому. И уж он, комиссар Проняков, постарается, уж он костьми ляжет, чтобы их били покрепче, как бил в сорок первом Сафонов…»

СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ

Есть люди, чей авторитет признается сразу и безошибочно. Секрета в этом нет: просто в тяжелую для всех минуту они оказываются на своем месте и взваливают на себя весь груз ответственности. Таким был Михаил Васильевич Еремин, прозванный в батальоне чекистом, хотя пробыл он в чекистской должности всего ничего: после танкового училища был взят в дипкурьеры, а в конце июня, когда над сонной Москвой снова загрохотали немецкие бомбы, молча оделся и пошел в отдел кадров с рапортом — отправить его на фронт.