Молодость с нами

и места: то есть как зачем? Вместе работали, жили под одной крышей, были добрыми друзьями, — как же не

повидаться! И все-таки сомнения мешали ему пойти в лабораторию к Варе. Не надо ее тревожить, решал Павел

Петрович. После ее отчаянного признания он относился к ней как к тяжело больной, которой вредны

напоминания о ее болезни.

Но встреча все-таки состоялась, и совсем не на заводе, а на улице возле дома Павла Петровича. Ее

нечаянно устроила Оля.

В один из вечеров, когда Виктор работал во вторую смену, Оля отправилась навестить Варю на ее новой

квартире. Дома была хозяйка комнаты, говорить откровенно при ней было невозможно, и Варя предложила

погулять. Они вышли на улицу. Оля рассказывала Варе о том, что происходило в ее жизни за последнее время;

она сказала, что Виктор еще, правда, о женитьбе прямо не говорил, но и без слов видно, как сильно он ее любит,

и, конечно, скоро скажет все-все; что она счастлива и даже никогда не думала, что у людей бывает такое счастье;

что у нее будто выросли крылья, в аспирантуре копошиться она больше не может, подала заявление об уходе, ее

ругали, но она настояла на своем, с первого сентября пойдет преподавать историю в школе, гороно направило ее

в двадцать восьмую школу, где она сама училась, и там, оказывается, еще много старых ее учителей. Потом Оля

принялась расспрашивать Варю, что у них произошло в институте, о чем с ней разговаривал тогда в кабинете

Павел Петрович. Неужели из-за какой-то дурацкой сплетни Варя ушла из их дома? Без нее стало там пусто, худо

и скучно, и хорошо бы, если бы Варя вернулась.

“Что там произошло, спроси, Оленька, лучше у Павла Петровича, — ответила Варя. — А вернуться?..

Нет, это невозможно”. — “Я его спрашивала, — сказала Оля. — Он ответил: грязная история. И все. Не

понимаю: папа, ты — и вдруг грязная история!”

Занятые тревожными разговорами, они незаметно дошли до подъезда дома, в котором так хорошо жилось

Варе несколько месяцев; ноги сами принесли ее к этому подъезду, они уже привыкли ходить сюда.

Варя и Оля все еще стояли та тротуаре, когда подъехала машина и из нее вышел Павел Петрович.

— Здравствуйте, Варенька! — сказал он, и по выражению его лица было видно, что он хотел бы знать

причину, которая привела Варю к его дому.

— Здравствуйте, Павел Петрович, — ответила Варя, чувствуя, что вся мертвеет, что сейчас превратится в

механическую куклу, которая только и способна будет хлопать глазами да говорить “да” и “нет”.

Машина уехала.

— Ах, беда! — сказал Павел Петрович, обернувшись ей вслед. — Папиросы там оставил. Может быть,

мы зайдем к нам? — предложил он Варе. — Что это вы тут стоите?

— Нет, нет, — отказалась Варя. Не видав Павла Петровича десять дней, она воображала, что способна

думать о нем спокойно, что способна грустно философствовать о горечи любви, на которую не ждут ответа. Но

встретив его, она утратила способность философствовать и собирала все силы, чтобы не выглядеть онемевшей

и парализованной дурой. — Мне надо домой, моя хозяйка рано ложится спать, и неудобно ее будить — топать,

зажигать свет.

— Ну тогда, Оленька, будь другом, поднимись домой, принеси папиросы, — сказал Павел Петрович. —

Они где-то в буфете.

Оля поняла, что отец ее нарочно отсылает. Она ушла обиженная и, демонстрируя, что для нее совсем не

тайна, зачем понадобились отцу папиросы на улице, долго-предолго не возвращалась. За это время Павел

Петрович и Варя сказали друг другу всего несколько слов.

— Мне попало от моих друзей, Варенька, за то, что я вас отпустил из института, — сказал Павел

Петрович. — Не надо было этого делать.

— Надо, Павел Петрович. Не по одной причине, так по другой.

Он не спросил, какую другую причину она имеет в виду. Он сказал:

— И все-таки зря, зря.

Варя стояла к нему в профиль. Он рассматривал ее лицо в мягких линиях, спокойную, некрикливую

прическу, видел, как медленно двигались ее длинные ресницы, и ему стало так жаль ее, отвергнутую,

обиженную, что он готов был тут же на улице сказать ей: “Варя, милая, простите”. Ему хотелось, чтобы она

вернулась в дом, с нею там было хорошо, тепло и уютно. Теперь в холодные комнаты снова внедрялось нечто

нежилое, с однообразным запахом. Как хорошо было, когда сна встречала его в прихожей или сидела за чаем.

Не единственный ли она сейчас человек на всем свете, которому можно сказать все, который все поймет и ни за

что не осудит, не станет на тебя кричать, читать тебе морали и ссориться с тобой.

Павел Петрович вздохнул. Варя взглянула на него, не поворачиваясь, только скосив глаза в сторону.

В это время вышла Оля и скучным голосом сообщила, что никаких папирос в доме нет.

— Что ж, придется дойти до киоска, — сказал Павел Петрович. — Может быть, мы вас, Варя, проводим

до трамвая или до автобуса? Как ты, Оля, думаешь?

— Мне нездоровится, идите одни.

Оля попрощалась с Варей и исчезла в подъезде. Варя и Павел Петрович медленно пошли по улице. И

снова не было разговора. После отважного Вариного признания по-настоящему можно было говорить только об

одном. Об этом Павел Петрович говорить не мог, а раз не мог, то все остальные разговоры ни к чему, все они

будут фальшивые, искусственные, вымученные.

Молча довел он ее до остановки автобуса, молча стоял возле нее в очереди. Никто не удивлялся тут их

молчанию, потому что все в очереди молчали, думая каждый о своем.

Когда подошел автобус, Павел Петрович помог Варе подняться на ступеньку и смотрел вслед автобусу. В

мыслях у него было неотчетливое и смутное; ему бы не хотелось, чтобы этот автобус уезжал, пусть бы он

остановился вон там на углу и Варя из него снова бы вышла на улицу.