Молодость с нами

свой стакан Борис Владимирович, и только когда Борис Владимирович закончил эту операцию, он тоже

опрокинул в рот свой стакан, опрокинул лихо, одним движением, одним глотком, будто вдохнул его в себя.

Стали запивать пивом, закусывать угрем, рассуждали о качестве водки и о том, что угри — это те же

змеи, только живут в воде, что они могут ходить посуху хоть по десять километров и что любят горох, за

которым ночью отправляются в поле. Их там, если пойти с фонарем, можно брать прямо руками.

— Ну как, еще выпьем? — предложил Мукосеев.

Официант принес еще два полных стакана. Еще выпили. Борис Владимирович чувствовал, что сильно

хмелеет и дело для него может окончиться плохо, но он стыдился сказать об этом Мукосееву, стыдился не

допивать эти убийственно полные стаканы — ведь Мукосеев-то опрокидывает их единым махом.

А Мукосеев, выпив второй стакан, принялся хвалиться своими заслугами и страшно ругал Серафиму

Антоновну, называя ее по-всякому. Она, дескать, виновата в том, что ему, Мукосееву, не дают ходу в науку. Он

бы им показал, он бы развернулся, если бы не она. Да еще этот Колосов мутит воду, но он не знает его,

Мукосеева, он, Мукосеев, сломает ему хребет, не такие ломал, покрепче. Он называл фамилии каких-то людей,

которые уже давно — тю-тю — загремели. А тоже ершились, думали взять к ногтю его, Мукосеева. Нет, он,

Мукосеев, велик, его еще увидят и оценят.

— Что, не веришь? Закажи-ка еще по двести!

Тут Борис Владимирович почувствовал у себя на плече чью-то руку, поднял глаза: за его спиной стоял

Липатов.

— Разрешите присесть? — спросил Липатов.

— Садись! — сказал Мукосеев, подозвал официанта и приказал принести стул.

— Два стула, — сказал Липатов. — Я с товарищем Будьте знакомы. Старый рабочий нашего города

товарищ Еремеев, Семен Никанорович.

Сивоусый старик с быстрыми глазами под густой зарослью бровей пожал руки Мукосееву и Борису

Владимировичу. Он сел. Тотчас ему и Липатову принесли два граненых стакана с водкой; появилась новая

батарея пива, которое называлось “Ладожским” и имело крепость в восемнадцать градусов; о нем говорили, что

это “ерш в бутылках”.

Липатов сказал, что для одного журнала он взялся написать статью о необходимости шире привлекать

старых рабочих к передаче производственного опыта заводской молодежи, и вот один журналист посоветовал

ему отыскать Семена Никаноровича. Семен Никанорович — яркий пример того, как затирают старых рабочих и

как с ними не умеют гибко работать. Кстати, Семен Никанорович вовсю ругает нового директора нашего

института, знает его чуть ли не с детства.

— Как не знать! — сказал Еремеев, выпив стакан водки и прихлебывая пиво. — Это дружок нашего

нынешнего секретаря райкома. А секретаря, Федьку Макарова, я тоже с детства знаю. Обоих знаю. С

Федькиным отцом приятелями мы были, всю гражданскую войну одной шинелишкой накрывались, спать

укладываясь. Так вот! Товарищ Липатов, конечно, прибавил маленько от себя. Павла Колосова — чего же его

ругать? А Федьку-секретаря, это да, он паршивец. Он мне строгий выговор влепил. Уж свои коммунисты были

согласны на простой выговор. А он нет, строгача стребовал на бюро райкома. А я его, щенка, учил… Вот люди

получаются какие…

— Слушай, — сказал Мукосеев. — Я тоже в гражданскую три года винтовку из рук не выпускал.

Слушай, дай я тебя поцелую!

Они стали целоваться, потом выпили еще по стакану. Липатов пил интеллигентно, по половинке стакана,

нюхая корочку хлеба, и тотчас захмелел, стал рассказывать об искусстве.

— Общеобразовательность слов, — заговорил он, — названий для общих представлений, их

теоретичность, несоответствие ни одному единичному объекту утвердили учение о реальности идей как

прообразах, прототипах бытия — идея воды, огня, человека, лошади, но не урода, паразита, горшка и тому

подобного грубого. Видимое материальное подобие невидимых, но внутренне созерцательных идей:

чувственный мир тел низшая реальность в сравнении с миром сверхчувственного царства идей, высшей

реальности.

— Он что у вас, не того? — спросил Семен Никанорович, повинтив указательным пальцем себе висок.

— Давай, старик, выпьем еще, — сказал Мукосеев. — Ты толковый старик.

Борис Владимирович смотрел на происходившее вокруг него тупым взором. Все вокруг плыло,

вращалось, вздымалось на волнах. Он думал о жене плетущего ересь Липатова, о Надежде Дмитриевне. Он не

знал женщины несчастнее ее. Она двенадцать лет ходила в одном и том же, вылезшем, выцветшем меховом

пальто, в чиненых-перечиненных туфлях, в старых платьишках. Она работала все, что могла: шила лифчики для

продажи, вышивала диванные подушки, клеила абажуры. Но он, этот Липатов, пропивал и свою зарплату и

заработанное ею, и жили они в голых, унылых комнатах, как на вокзале, ожидая поезда в счастливое будущее. А

поезд все не приходил. “Чувственный мир тел — низшая реальность в сравнении с миром сверхчувственного

царства идей; терпи”, — говорил ей, напиваясь, Липатов. И она ему верила. Он еще говорил, что напишет

гениальную книгу, она тоже верила и покупала ему бумагу, которую он потихоньку уносил и продавал.

“Бедная Надежда Дмитриевна”, — сказал себе Борис Владимирович и покачнулся на стуле. Он

чувствовал, что из низшей реальности скоро перейдет в высшую, в сверхчувственное царство идей, и что ему

надо успеть выполнить все поручения Серафимы Антоновны.

— Мукосеев, — сказал он, позабыв имя и отчество этого человека, — вам нельзя жить в ссоре с

Серафимой Антоновной. Вы должны подружиться. Это необходимо и ей и вам. Слышите?

— Ребята, — сказал Семен Никанорович. — Вы хорошие ребята, с такими компанию водить можно. Так