Молодость с нами

Борьба есть борьба. В дни тяжких сражений Отечественной войны мы теряли так много, что казалось, сердце не

выдержит тяжести этих потерь. Мы теряли Киев, Минск, Одессу. Мы теряли Курск, Орел, Харьков. Мы теряли

огромные пространства нашей Родины, мы теряли сотни тысяч наших людей. Невозможно исчислить, как много

мы теряли. А итог этой гигантской борьбы? Мы во много раз крепче, чем были прежде.

Так и в борьбе за нового человека: старое метко и злобно бьет из-за углов, из подполий, подкрадывается

неслышно, маскируясь под новое. И уносит наших людей, вырывает их из наших рядов. Одного оно ввергнет в

воровскую шайку; другого толкнет на путь легких приобретений благ жизни — на путь злоупотребления

должностными возможностями; третий запутается так, что даже станет орудием врагов своей родины;

четвертый примется строить свое благополучие за счет несчастья других, он порочит их, клевещет на них, лишь

бы убрать с дороги, лишь бы очистить ее для себя; пятый — пустоцвет, обманывает всех и вся, лишь бы

доказать свою значительность и приобрести право на то, на что он не имеет никакого права…

Их еще очень и очень много, различных видов и степеней ранений, наносимых нашему обществу силами

умирающего, но не умершего прошлого. Это наши потери, тяжелые потери. А итог борьбы за нового человека?

Он есть, этот человек, он есть уже в каждом из нас. Но, занятые повседневным своим трудом, мы не замечаем

тех глубоких изменений, какие в нас происходят год от году, так же вот, как никто не заметил того, что там, где

когда-то были два домика и кирпичный сарай, возникло крупнейшее научно-исследовательское учреждение.

Всем кажется, что так всегда и было и иначе быть не могло. И то, что наше общество не терпит похвальбы, тоже

черта нового, воспитанная, выросшая с годами.

Что же тут удивительного, что, когда Павел Петрович после ученого совета в течение нескольких дней

ходил по лабораториям и мастерским, никто, ни он сам, ни сотрудники отделов, не говорил ни о каких

достижениях, ни о каких успехах, — разговор был везде и всюду сугубо будничный: что мешает, чего недостает,

что можно и нужно сделать для улучшения работы.

Что же касается самого Павла Петровича, то его особенно-то ничто и не поражало тут и не удивляло.

Знакомясь с оборудованием лабораторий и мастерских, Павел Петрович вспоминал свой цех, — вот там бы

развернуть исследовательскую работу! Вот там оборудование, там возможности! Ему сказали, да он это и сам

уже знал, что некоторая доля работы института так и производится — в цехах заводов, в различных частях

страны; но Павел Петрович знал и то, что в цехах такая работа ведется не постоянно, а наскоками.

Обходя институт, на третьем этаже главного здания в одном из боковых коридоров Павел Петрович

увидел дверь с табличкой: “И. И. Ведерников”. Он уже давно, несколько лет тому назад, слыхал о работах

Ведерникова, читал о нем в газетах, знал, что этот человек трижды получал Сталинскую премию. Несколько

дней назад он, правда, услышал от Серафимы Антоновны еще и иной отзыв о Ведерникове.

Павел Петрович вошел в большую неуютную комнату, в которой были стол, три стула и несгораемый

шкаф. У окна, глядя в парк, стоял седой высокий человек в синем халате. Он медленно обернулся на скрип

двери и сказал:

— Если вы директор, то можно уже и не стучать?

— Прошу извинить. — Павел Петрович искренне смутился. — Как-то так получилось, задумался.

— Что ж, будем знакомы. Ведерников, Иван Иванович.

Павел Петрович пожал протянутую руку и тоже назвался.

— Ну, давайте присядем, — предложил Ведерников, придвигая к столу второй стул. — Пить могу в

любом положении, об этом вас, наверно, уже информировали мои друзья, думаю обычно стоя, а вот

разговаривать люблю сидя. Присаживайтесь.

В остром, сухом его лице, похожем, насколько Павел Петрович помнил иллюстрации к рассказам Конан-

Дойля, на лицо Шерлока Холмса, в серых пристальных глазах все время держалась усмешка умного,

проницательного и желчного человека. Павлу Петровичу трудно было начинать с ним разговор. Ведерников,

видимо, догадался о его затруднениях.

— Знаете, — сказал он в раздумье, — ответьте прямо: вы ханжа или не ханжа?

Павел Петрович даже растерялся, так неожиданен был этот вопрос.

— Видите ли, к чему я это спрашиваю, — объяснил Ведерников. — Если вы ханжа, мы обменяемся

взаимными пустопорожними учтивостями и разойдемся, так друг друга и не узнав. Ну вы что-то такое

спросите, что, мол, мне мешает, чего недостает. Я что-то такое придумаю в ответ, скажу, мол, спасибо за

внимание и буду думать о вас — что бог на душу положит, а вы будете думать обо мне — что там вам наговорят

мои друзья и доброжелатели. Так ханжа вы или не ханжа?

— До сих пор меня в этом не обвиняли, — ответил Павел Петрович, заинтересованный Ведерниковым.

— Прекрасно, — сказал тот и пошел к несгораемому шкафу, с грохотом отомкнул дверцу, потом, подумав,

пошел к двери, защелкнул ее на замок, вернулся к шкафу, достал из него химическую бутыль без этикетки и две

градуированные мензурки, поставил их на стол перед удивленным Павлом Петровичем. Еще достал из шкафа

большую луковицу, соль в маленьком кулечке, кусок черного хлеба; на листе бумаги порезал луковицу

кружочками, утер глаза и только тогда заговорил снова: — Да, я пью. Да, мне без этого трудно. И если вы,

новый директор, хотите знать меня таким, каков я есть, снизойдите и до моих слабостей. Наливаю?.. — Он

поднял бутыль и задержал ее над мензурками, ожидая ответа Павла Петровича.

Павел Петрович в одно мгновение испытал сложный комплекс переживаний. Он не находил никакого

сколько-нибудь удовлетворительного объяснения для такой странной гульбы двух совершенно незнакомых