Молодость с нами

спокойным тоном. — Скорее вы распечете, Кирилл Федорович, чем вас распекут. И вот, — продолжал он, — в

такой обстановке мы пришли к застою. Я тут недавно высказывал сомнение: надо ли нам руководителя со

стороны, разве не можем мы выдвинуть его из нашего коллектива? Товарищ Колосов рассеял мои сомнения. Он

прямой человек, и это очень важно для той ситуации, в какой сейчас оказался институт. С предыдущим

директором было как? Он заигрывал с сотрудниками, завоевывал дешевый авторитет, старался быть хорошим

для всех, призывал к какой-то консолидации во имя тиши, глади да божьей благодати. И вот у него ничего не

вышло. Беритесь, товарищ Колосов, за дело энергичней! Прежде всего дайте свободу критике. Мы вас

поддержим.

— Совершенно точно! — сказал Бакланов.

— Когда закладывается фундамент, то, если в это время спросить обывателя, что делают строители,

обыватель ответит: ничего, забивают какие-то бревна, укладывают в землю камни, а строения никакого не

видно, — заговорил Красносельцев. — Так рассуждают и обыватели при науке, когда ученые разрабатывают

проблемы дальних перспектив, теории различных процессов, физико-химические константы. А ведь это

фундаменты наук! Вы развернете критику, разрушите все созданное нами, сокрушите фундамент и займетесь

прикладными чердаками и мансардами. Чудовищно!

— Это действительно было бы чудовищно, если бы товарищ Красносельцев был прав. Но, к счастью, он

совершенно не прав, — ответил Бакланов. — За разговорами о фундаментах науки у нас частенько скрывается

рутина, нежелание искать и открывать новое. Именно так живете и работаете и вы, уважаемый Кирилл

Федорович.

— Стыдно вам, доктору технических наук, интеллигентному человеку, мыслить так примитивно, так

ходяче, так мелко, Алексей Андреевич! — ответил Красносельцев.

Когда заседание было закрыто, он подошел к Павлу Петровичу и, поблескивая выпуклыми очками,

сказал:

— Значит, поход против меня объявляете, товарищ директор? Не ожидал, не ожидал.

Павел Петрович не успел ответить, Красносельцев вышел из кабинета; всей спиной своей,

выпрямившейся более обычного, он демонстрировал обиду.

Бакланов, уходя, пожал руку и сказал:

— Очень, очень рад был с вами познакомиться.

Дольше всех задержалась Серафима Антоновна. В ее глазах Павел Петрович увидел выражение

некоторого изумления. Она сказала:

— Мне не хотелось сегодня говорить. Во многом правы были и вы, милый Павел Петрович. Но была

правда и у них, у ваших противников. Нам бы надо встретиться. Ну, как вы себя чувствуете?

Павел Петрович понял, что она имеет в виду вчерашнее.

— Хорошо, — ответил он. — Голова болела, да прошла.

Она коснулась его руки:

— Вы сегодня нервничали, не надо нервничать. Надо себя беречь. На каждый чих не наздравствуешься.

У нас народ трудный. Этот Бакланов… Он, конечно, талантлив, но Сталинская премия ему вскружила голову.

Надо быть очень крепким человеком, чтобы почести тебя не погубили. Вот у нас есть еще Ведерников…

— Да, да, я все хочу спросить о нем. Он, кажется, трижды лауреат, но его нигде не слышно и не видно, в

совете он не участвует почему-то.

Как почему-то, Павел Петрович! В свое время он был в совете. Вы, я вижу, ничего, не знаете. Это же

невозможный человек! — Серафима Антоновна поднялась на носки и зашептала в самое ухо Павлу Петровичу

так, что он ощущал прикосновение ее губ: — Он пьяница. Он последнюю рубашку с себя пропивает.

— Да что вы?

— Спросите кого угодно. Кстати, Павел Петрович… Милый, только, пожалуйста, не отказывайтесь, я вас

умоляю, слышите? Борис Владимирович… мой муж… сегодня уходит по своим редакционным делам. А у меня

два билета… Ну будьте так добры, пойдемте. Приезжает московская знаменитость. “Раймонда”. Мой любимый

балет. Не отказывайтесь…

— Нет, нет! — решительно отказался Павел Петрович. — Не могу. И… не хочу, — неожиданно добавил

он. Слишком свежо было в памяти впечатление от вчерашнего вечера, проведенного в доме Серафимы

Антоновны, слишком тяжелым и неприятным было это впечатление.

4

Только тот, кто вернулся бы в эти места после перерыва лет в восемнадцать — двадцать, сумел бы в

полной мере оценить изменения, какие произошли в институте со времени его возникновения. Были когда-то в

парке два домика да кирпичный сарай, в котором размещалась мастерская, было человек двадцать научных

сотрудников, большинство которых работало тут по совместительству, было столько же рабочих — слесарей,

литейщиков и подсобников, стояли в бревенчатой конюшне две лошади — гнедой высокий мерин да рыженькая

с белой гривой и таким же хвостом кобылка. Мерина, поскольку он был красивей и сильней, запрягали в

рессорную пролетку, на которой ездил директор; кобылкина судьба сложилась менее удачно: кобылка была

главной тягловой силой при мастерской, таскала телегу с железными тяжестями, ходила в приводе, когда не

хватало электрического тока и останавливались моторы, возила кирпичи, песок, бревна.

Куда они подевались, эти резвые институтские кони, никто, пожалуй, теперь и не припомнит. На смену

гнедому мерину незаметно пришла вороная “эмка”, а рыжую кобылку вытеснил зеленый грузовичок “газ”.

Вскоре к этому грузовичку прибавился грузовик Ярославского завода, его называли “язь”, а потом пришли сразу

два “зиса”. Тогда же и один из очередных директоров пересел с “эмки” на казавшийся в ту пору красавцем, при

легкости форм необыкновенный, огненно-красный автомобиль “зис-101”.

Парк вытаптывался, в нем появились глубокие котлованы, вокруг котлованов росли груды камня, клетки

кирпича, штабели досок и бревен, пакеты кровельного железа. Все это постепенно превращалось в