Молодость с нами

людей — нового директора института и старого его сотрудника, в рабочем кабинете, в рабочее время, под корку

хлеба и луковицу — по-извозчичьи. Объяснений и оправданий не было, но был какой-то азартный интерес к

Ведерникову, и Павел Петрович сказал с той отчаянной смелостью, с какой первые купальщики бросаются в

ледяную весеннюю воду:

— Наливайте!

Они чокнулись, выпили: оказалось, что в бутыли был слегка разведенный спирт; Павел Петрович с

удовольствием ел лук и черствый хлеб, посыпанный крупной солью, что смутно напоминало ему далекие

времена, юные годы, новостройки и длинные переезды в товарных вагонах.

— Я ни о ком не говорю худо за глаза, — сказал Ведерников, снова наливая в мензурки. — Поэтому не

пытайтесь информироваться у меня о моих коллегах.

— Вот вы свое мнение о них уже и обнародовали, — сказал Павел Петрович, удерживая руку

Ведерникова, когда мензурка была налита до половины.

Ведерников усмехнулся:

— С вами ухо держи востро. В общем леший с ними, с моими коллегами. Поговорим о другом. Вы как

намерены руководить институтом? Будете медленно входить в курс дел, неторопливо осваиваться с обстановкой

или начнете с перестройки? Видите, в чем штука. Если вы изберете первый путь — медленное вхождение и

ознакомление, — поверьте мне, вас постигнет полнейший неуспех. Почему? Вот почему. Вы сейчас влетели в

эту научную цитадель, как раскаленное ядро, стены цитадели от такого удара расселись, связь между

кирпичами ослабла — такое сооружение можно как угодно ломать, рассыпать, перекладывать его компоненты в

любых комбинациях, перестраивать. Сопротивление будет минимальным. А если упустить время, все,

подождав, станет на место, трещины закроются, связи вновь окрепнут, и вы будете замурованы, вам будет не

шевельнуть ни рукой, ни ногой. Поначалу вы приметесь биться в своей клетке, с запозданием пытаясь ее

сломать. А потом привыкнете к неволе, сживетесь с ней. И конченный вы руководитель. Надежд тех, кто вас

сюда послал, вы не оправдаете. Ломайте все! — почти крикнул Ведерников и поднял мензурку. — Не теряйте

времени! Ваше здоровье!

Потом он еще сказал:

— Во мне, правда, вы большой опоры не найдете. Для общественной жизни я малозначительная

величина. Я — туманность. Меня называют иной раз изобретателем. А я не изобретатель. Я ничего не изобрел.

Я даю только идею, идею! Конструкции создают другие. Что мне остается? Сидеть и думать. И меньше всего —

бушевать. Ну как, налить еще? Не хотите. Ладно, понимаю: директор, время рабочее и так далее.

Павлу Петровичу очень хотелось поподробнее расспросить Ведерникова о его семейной жизни, о

причинах, из-за которых он пьет — не без причин же, — но Павел Петрович не решился трогать эти темы с

первого дня знакомства. Ведерников тем временем сказал:

— Ну как вам наш народ? Кто-нибудь вызвал интерес, понравился?

— Да как же, много прекрасных людей, — ответил Павел Петрович автоматически. — Вот, например,

Шувалова или Бакланов.

— Шу-ва-ло-ва. — Подняв глаза кверху, Ведерников как бы прочел эту фамилию по слогам на потолке.

— Да… — И неясно было, что же он хотел сказать этим. — Бакланов? — продолжал Ведерников. — Он бы так

не выпил со мной тут под луковицу. Не-ет. Но я его люблю. Умный.

В дверь громко постучали. Ведерников не торопясь убрал в сейф бутыль, мензурки, остатки лука и хлеба,

отворил дверь. За нею, блестя очками, стоял Красносельцев.

— Можно? — сказал Красносельцев, входя. — Прошу прощения, если помешал, — добавил он, увидев

Павла Петровича. — Ну как, Иван Иванович, твое сердце?

— Не знаю, — глядя в окно, ответил Ведерников. — Меня не вскрывали.

— Видишь ты какой? — Красносельцев улыбнулся, обнажив крупные желтые зубы. — Лежал ведь три

дня. — Он понял, что оказался тут совсем некстати, и сказал: — Я, пожалуй, зайду позже.

— Зайди, — так и не обернувшись к нему, ответил Ведерников. А когда Красносельцев вышел, он сказал

Павлу Петровичу: — Наверно, за поддержкой шел. Блокироваться со мной. Я ведь тоже, по его мнению,

служитель чистой науки.

— А что у вас с сердцем? — спросил Павел Петрович.

— Там что-то, в клапанах. Ерунда.

В этот вечер, выйдя из машины, Павел Петрович увидел во всех окнах своей квартиры свет. Так давно не

бывало. Обычно последнее время окна стояли темные, потому что и Оля возвращалась домой поздно, или

бывал свет в кабинете, где Оля сидела с ногами в кресле. А тут вдруг везде огни.

Павел Петрович быстро поднялся по лестнице, послушал у дверей: в квартире раздавались голоса, что-то

громыхало, будто по полу катали тяжелое, шлепали шаги. Он позвонил. Не открывали так долго, что Павел

Петрович подумал, уж не воры ли, похозяйничав, удирают черной лестницей во двор. Наконец, открыли. Перед

Павлом Петровичем стояла Оля, растрепанная, босая, на лице пятна, будто ее обрызгал проезжий грузовик. По

полу в передней плыли потоки именно такой дорожной мутной воды, которую так любят разбрызгивать

грузовики на прохожих.

— Что такое? — спросил Павел Петрович. — Что у нас происходит?

— У нас происходит генеральная уборка, папочка! Мы заросли с тобой грязью. Это выяснилось только

сегодня, когда пришла Варя.

Павел Петрович увидел Варю. Она стояла в распахнутых дверях столовой, тоже босая, в подоткнутой

юбке, с грязной тряпкой в руках, которая висела до полу.

— Узнаю, — сказал Павел Петрович, — узнаю инициатора этих преобразований. По почерку видно —

работы развернуты всем фронтом. Что ж, здравствуйте, Варя!

— Здравствуйте, Павел Петрович! — крикнула Варя радостно.

— Она совсем пришла, — быстро шепнула Оля. — Мы уже и вещи перетащили. Машину у тебя просить

не стали, все равно не дашь. На трамвае.

— А вот дал бы машину! — с неожиданным задором ответил Павел Петрович. — Что ты из меня какого-