Молодость с нами

говорить в таком тоне с тем, кто был его первым учителем после отца. — Нехорошо, Семен Никанорович, —

повторил Макаров, глядя на чернильницу, в гранях которой весело отражались опаловые окна залитого

вечерним солнцем кабинета. — Зачем же ты так?

— Вижу, все он тебе объяснил. — Еремеев усмехнулся. — Объясняльщики, Федя, всегда найдутся. А ты

подумай: всякие ли нам объяснения нужны? На кой эти объяснения, когда наших людей порочат? Хорошо,

ладно, допустим, я про этого Бабкина, чтоб не больно заносился, сказал, что его женка спит с начальником цеха.

Вот тот и взвился…

— Перестань! — резко сказал Макаров, подымаясь из-за стола. Он не знал ни слесаря Бабкина, ни его

жену, но он представил на миг то страшное, как яд, горе, какое принесла мужу и жене грязная сплетня, только

что повторенная Еремеевым. — Стыдно слушать! — добавил он. — Стыдно, Семен Никанорович! Как ты

можешь?

— А в меня вилами могли? А во мне три пули по сей день сидят! А у меня сын подо Ржевом зарытый! Да

все вы еще под стол пешком ходили, а я уже в партии был!

Он еще что-то выкрикивал в большом гулком кабинете. Макаров не слушал. На душе было так, будто у

него что-то украли, какую-то светлую страницу жизни — те свежие, росные ночи в шалашах и душистых

копнах, возле костров с золотыми углями…

— Так как же, Федя? — прервал его думу Еремеев. — Ведь я тебе почти что второй отец. Не отстоишь, а?

Не отшибешь им руки?

— Зачем ты это сделал? — спросил Макаров вместо ответа.

— Зачем, зачем? — Еремеев снова взорвался. — Пусть знает свое место! Лезут всякие из-под локтей. Так

и норовят вперед тебя выскочить. А мы что — рыжие? Нас что — уже и нету? Все себе загрести думают —

деньги, славу, почет. Они еще, как оно говорится, от горшка были три вершка, а мы уже в президиумах сидели!

Ты не про то говори… Выручишь меня или нет? Поправишь этих чудилов или нет? Вот какой ответ мне нужен.

Попрежнему стоя за столом, Макаров тихо ответил:

— Постараюсь, Семен Никанорович, поправить. В этом кабинете, когда дело твое дойдет сюда, на бюро,

я буду голосовать не просто за выговор, а за строгий выговор. И с предупреждением.

Еремеев посидел с полминуты, крутя в пальцах очередную цыгарку, потом швырнул ее на ковер, сказал:

“Спасибочка вам, товарищ Макаров”, — поклонился в пояс и ушел, громко стуча сапогами.

Макаров встал возле окна. Солнце опускалось на кровли завода. Под солнцем, в золотой дали, за

городскими окраинами виднелись высоты. По дороге к ним то здесь, то там торчали журавлиные шеи

строительных кранов и красные коробки будущих зданий: город рос, выбрасывая через пустынные равнины

стремительные лучи своих прямых улиц. Макаров любил наблюдать за этим медленным неотступным

движением города. Но в этот вечер он как бы и не видел величественной красоты, открывавшейся в окнах. Все

его мысли занял человек, который только что сидел здесь, в кабинете, на этом вот диване, — “дядя Сема”.

Никогда не задумывался Макаров над однажды сказанными отцом словами, а теперь задумался. Отец

после ухода Еремеева с завода сказал: “Родному заводу изменил! Нет у меня больше в него веры”. И правда,

больше не дружил, не встречался отец с Еремеевым. Так и умер, не повидавшись.

Машину Макаров вызывать не стал. Пошел пешком, снова по набережной. И все думал, думал, следя за

ровным скрипучим ходом хрупких речных льдин. “Зависть, зависть, — думал он, — до чего же ты доводишь

человека! Человек теряет голову из-за тебя; зараженный тобою, он готов топтать другого, душить его, калечить

ему жизнь. Незаметно для себя он сам опускается на ступени первобытного существования, с той лишь

разницей, что сегодня он владеет не суковатой дубиной, а пером; но берется за перо не для того, чтобы

воспевать человека, его красоту и величие, а чтобы клеветать на него, иной раз прячась за чужое, вымышленное

имя, потому что и сам если не понимает, то во всяком случае чувствует подсознательно мерзость своего

поступка и степень своего ничтожества”.

Под набережной, у воды, там же, где и утром, Макаров увидел знакомых мальчишек. Они что-то

рассматривали на песке.

— Ребята! — окликнул он. — Ну-ка живо ко мне!

Двое из них взобрались на камни, подошли.

— Ребята, я вас прошу не врать, сказать правду. Это вы тут взрывы устраиваете? Только, пожалуйста, не

врите.

— А чего нам врать? — сказал один, измазанный фиолетовыми чернилами. — Мы. Берем бутылку,

кладем в нее негашеную известь… потом воды…

— Быстро пробку! — добавил второй, тоже не очень утруждавший себя заботами о чистоте лица и рук.

— И вот: бац!

— Вы разве, дядя, так никогда не делали?

— Вы, наверно, тогда еще химии не знали?

— Я вам вот что скажу, ребята. — Макаров, так же как и ребятишки, сдвинул шляпу на затылок. —

Лучше уж вы рвите свои бутылки, только будьте настоящими людьми. Смелыми, честными, благородными. Это

очень важно. И химию изучайте. Вам много работы предстоит в жизни. Трудной работы. Мы, ваши батьки… и

наши батьки… не все еще сделали. Вы меня понимаете, ребята?

Вокруг Макарова уже собралась вся ватажка. Ребята молчали, внимательно рассматривая человека,

который говорил с ними как со взрослыми. Он им нравился.

— Не понимаете сейчас, поймете позже. — Макаров подал им руку. Мальчишки пожали ее по очереди. —

Будьте здоровы! — попрощался он и двинулся своей дорогой по набережной.

Но едва он отошел на несколько шагов, самый измазанный из ребят окликнул его:

— Дяденька, а вы кто?

— Я?.. — Макаров не находил нужного слова. — Я?.. — повторил он. И вдруг ответ пришел сам собой:

— Я бывший мальчишка, — сказал он совершенно серьезно.