Молодость с нами

споров, диспутов, поисков истины, годы искренних порывов, высоких идеалов и благородных побуждений. Все

было горячо, принципиально, непримиримо. В аспирантуре многое, да, многое, слишком многое изменилось.

Олю избрали тут комсоргом, под ее руководством оказались не сотни комсомольцев, а всего лишь два десятка,

но как стало трудно с ними! Главное — не было коллектива. Каждый жил и действовал сам по себе,

комсомольскую работу приходилось вести с каждым в отдельности. Комсомольцы и комсомолки аспиранты

выходили замуж, женились, даже дети уже появились; комсомольцы и комсомолки аспиранты, что называется,

вили себе гнезда. Неужели так всегда знаменуется конец молодости? Неужели молодость на исходе, неужели

она — короткий праздник в жизни человека, а дальше начинаются будни, без вспышек и взлетов, только витье

гнезд, все поглощающее стремление к обеспеченному существованию, к достатку? А когда придет достаток,

когда у тебя будут зеркальный шкаф для платья, раздвижной обеденный стол, хрустальные графины, ковер на

стене и приемник с электропроигрывателем, когда на этом раздвижном столе два-три раза в неделю сможет

появляться бутылка марочного вина, а под звуки электропроигрывателя несколько пар ваших друзей

субботними вечерами на тесном пятачке меж шкафом, столом и книжной этажеркой будут крутиться в

несложных танцах, — когда все это будет, так что же — это и есть высокая цель, во имя которой живет и всю

свою молодость учится человек? Дальше-то, дальше что? Еще один или три шкафа? Кровать с вензелями?

Автомобиль? Дача?

Оля вскрикнула, потому что обожгла утюгом палец.

— Что там такое? — послышался голос Павла Петровича из ванной.

— Утюг очень горячий, — ответила Оля.

— Горячий? А у нас на заводе есть парень, тот, знаешь, что умудряется делать? Он, когда из электропечи

удаляют шлак, берет и ладонью голой руки перешибает струйку шлака. А в ней больше полутора тысяч

градусов.

— Да что ты, папочка! Полторы тысячи градусов!

— Он еще уверяет, что когда-нибудь соберется с духом да и струю расплавленной стали перешибет этак.

А в ней жару еще больше, чем в шлаке.

Павел Петрович был в хорошем настроении. Ему было приятно, что дома теперь все по-другому. Видимо,

из-за Вари Стрельцовой. Она внесла в дом утраченные было уют, тепло и дух жилья. Она, с ее ровным

характером, умела смягчить и утешить и Олины вспышки и его раздражительность. И к тому же, как Павел

Петрович и надеялся, давая Оле свое согласие на переезд Вари к ним, она стала для него связующим звеном с

заводом, каждый вечер рассказывала ему заводские новости.

Павел Петрович последний раз провел бритвой по подбородку и принялся мыть лицо и шею. В дверь

ванной постучали, и Варин голос сказал:

— Вас спрашивают из гаража, Павел Петрович. Что ответить?

— Что? Пусть позвонит через часик. Хотя нет, постойте! Пусть прямо приезжает сюда.

Выйдя через несколько минут с полотенцем в руках, он сказал:

— Как ваше настроение, девицы-красавицы? Нет желания прокатиться по городу?

— А в связи с чем? — спросила Оля.

— В связи с тем, что министерство презентовало мне автомобиль новой марки. Мы с шофером решили

сегодня начать обкатку и так сочетать полезное с приятным.

— Ой, как хорошо! — почти одновременно воскликнули Оля и Варя. Было в их радости нечто такое от

далекого, детского, что Павел Петрович забыл о их возрасте, он видел перед собой двух девочек, которые еще

могут играть в классы, прыгать через веревочку, петь девчоночью песенку “Шли, шли, шли, пирожок нашли” и

радоваться тому, что их хотят покатать на автомобиле.

3

Все были уже одеты, когда позвонил телефон.

— Папочка, — сказала Оля, — давай не ответим? А то собьют тебя с толку и пропало наше гулянье.

Сегодня же воскресенье. Пусть тебе дадут отдохнуть спокойно.

— Что ты, что ты! — ответил Павел Петрович. — Раз мы дома, значит нечего притворяться, что нас нет.

Кто тебя учил таким фокусам?

Оля тем временем вбежала в кабинет и схватила телефонную трубку.

— Алло! — сказала она. — Павла Петровича? Его нет дома. — Павел Петрович кинулся к ней,

попытался отнять трубку, но Оля успела проговорить: — Неизвестно, когда. Поздно, наверно, — и прижала

рычаг аппарата пальцем.

— Ты распускаешься! — воскликнул Павел Петрович. — Мало ли откуда звонят. Может быть,

ответственный дежурный из института, может быть, из горкома, обкома, из министерства, наконец. Мало ли что

могло случиться.

— Нигде ничего не случилось, — ответила Оля зло. — Это некая Серафима Антоновна… Симочка.

Наверно, опять созывает великосветскую вечеринку.

— Ольга! — прикрикнул Павел Петрович, пораженный ее непривычной грубостью. — Получится так,

что мы никуда не поедем.

Варя сказала:

— Павел Петрович, не сердитесь, пожалуйста. Оля, как тебе не стыдно?

— Ты ничего не знаешь! — огрызнулась Оля.
– Ты не знаешь, какая это двуличная женщина.

— Ты же с ней почти не знакома, — снова воскликнул Павел Петрович. — Виделась, может быть, три

или четыре раза…

— И вполне достаточно!

С тех пор как Павел Петрович вернулся домой лишь под утро, Оля, которой Серафима Антоновна прежде

очень нравилась, круто изменила свое мнение о ней. Молодости свойственны такие повороты, молодость

требовательна, категорична, она чаще ошибается, но в своей категорической прямоте — будем справедливы —

она, как ни странно, не так уж и редко оказывается прозорливей, чем возраст, о котором принято говорить:

зрелый. Слишком много наносного тащит на себе этот зрелый возраст, неисчислимы условности и побочные

соображения, которые сопровождают каждый его шаг, слишком прочен плен привычных представлений,

которые складываются годами.

Оля еще не успела обрасти условностями так, чтобы они, подобно ракушкам на днище корабля,