Молодость с нами

дорогих и ему и обоим Макаровым.

— Ну и черт ты, Павел! — сказал Федор Иванович. — Что бы и нас-то пригласить на экскурсию.

— А кто вас знает, чем вы тут заняты. Еще потревожишь не во-время. Персоны значительные, без

доклада не входи. Разве только если записаться на прием к тому или другому.

— Ну, к другому, то есть к доктору Макаровой, лучше бы никому никогда не записываться. Вот ведь

обманула меня жена: думал, будет свой врач в доме, а она по сумасшедшей линии пошла.

— Для нашего дома это самая необходимая линия, — ответила Федору Ивановичу Алевтина Иосифовна.

— В таком безалаберном доме…

— Началось, началось!

— В таком безалаберном доме, — продолжала Алевтина Иосифовна, — даже врач-психиатр свихнется.

Посудите, Павел Петрович, сами, какая у нас жизнь. Федор встает в девять, топчется тут часа полтора, в десять

— в одиннадцать уезжает. Старшая наша встанет в восемь — в половине девятого, кидается на всех, кричит:

“Опять опоздала”, — без завтрака убегает в институт. Младший встает в одиннадцать, потому что он ходит во

вторую смену, отец не может его устроить в такую школу, в которой не было бы этих ужасных вторых смен. Он,

видите ли, партийный работник, ему, видите ли, стыдно устраивать свои личные дела. В результате у этих

работников, которым стыдно заниматься своими личными делами, вырастают жуткие дети.

— Перестань, Аля! Кому это интересно? Если мы начнем друг другу вкалывать шпильки, я сейчас ударю

по вашей медицине со страшной силой. Ко мне тут в райком бабушка одна приходила. Кричат, говорит, все

медики на меня: давай-давай, бабка, подгоняют, как на лошадиных бегах.

— Ну и что же? Может быть! У врачей работы по горло, особенно осенью да весной, когда вы, наши

руководящие городские деятели, грипп в городе разводите.

— То есть как это мы разводим грипп?

— Очень просто. В помещениях холодище, сырость, а отопительный сезон, согласно решению горсовета,

или ещё не объявлен, или уже окончен. Люди зябнут во всяких конторах, в канцеляриях, учреждениях,

управлениях. Хоть бы вы подумали: что дороже — уголь или те силы и средства, которые идут на ликвидацию

грипповых вспышек?

— Вот бы вы, врачи, и написали в горсовет.

— Писали. Там у вас председатель сидит, здоровяк такой, краснорожий, сам не болеет и больных не

разумеет.

— Все равно, что бы ты ни говорила, бабушку гонять на рысях из кабинета в кабинет не дело, — перебил

Федор Иванович Алевтину Иосифовну. — Ихний медицинский основоположник, древнегреческий доктор

Гиппократ, что, Павел, говорил, ты знаешь? Он им говорил: у врача три средства исцелять людские болезни —

слово, травы и нож. Вдумайся, на первом месте — слово, то есть умение убеждать, внушать, проникать в душу

человека. А они что? Они, брат, на первое место нож передвинули: режь, вскрывай, удаляй, колупай. Я, ты

знаешь, человек не так чтобы слабый, а вот как-то раз, лет пять назад, пришел со своими гландами к горловику,

ангины замучили. “Как быть, что делать?” — “Одно, говорит, есть средство: удалить ваши гланды”. Я кручу,

верчу: “А как это — очень неприятно или не очень, больно или терпимо”. А он, товарищ-то этот, рубит, что

говорится, правду-матку сплеча. “А как же, говорит, больно, неприятно. У нас, говорит, теперь принцип: не

скрывать от больного всех тех неприятностей, которые ожидают его во время операции”. Он, понимаешь ли, не

скрыл эти неприятности, я, понимаешь ли, перед лицом таковых решил: а ну вас к лешему с вашими

принципами и вот продолжаю болеть ангинами.

— Ах, мужчины, мужчины! — сказала со вздохом Алевтина Иосифовна. — Чувствую, идете вы к тому,

что не далек день, когда не женщин, а вас будут называть слабой половиной человечества. Трусость, которая

пробирает вас даже перед самыми пустяковыми операциями, не поддается описанию.

Варя и Оля молчали. Обе они ничем серьезным еще никогда не болели, и разговор о болезнях мало-

помалу становился для них скучным. Федор Иванович это заметил. Он сказал:

— Сейчас я, девушки, организую что-нибудь такое, созвучное вашему лирико-романтическому возрасту.

Музыку любите?

— Очень, — сказала Варя.

— А песни?

— Смотря какие, — ответила Оля.

— Хорошие, конечно. — Федор Иванович засмеялся и пересел к пианино.

— Давай-ка, брат, про калитку, — сказал Павел Петрович, тоже пересаживаясь из-за стола в низкое

удобное кресло.

— Старинный романс, — на ухо Варе шепнула Алевтина Иосифовна.

Федор Иванович запел. Голос у него был грубый, хриплый, и странно в таком исполнении звучали

давнишние слова:

Лишь только вечер затеплится синий,

Лишь только звезды блеснут в небесах,

И черемух серебряный иней

Жемчугами покроет роса.

Отвори потихоньку калитку

И войди в тихий садик как тень,

Не забудь потемнее накидку.

Кружева на головку надень.

Вначале мысли Вари и Оли были несколько схожи. Девушки думали о том, что слова “небеса”,

“серебряный иней”, “тихий садик”, “кружева” когда-то и для кого-то были новыми, кого-то в ту пору волновали,

но кому нужно подобное сентиментальное старье теперь и почему и Павел Петрович и Алевтина Иосифовна

слушают этот романс с таким явным удовольствием и такое теплое, мечтательное на их лицах, и почему сам

Федор Иванович поет с таким чувством?

У Оли дальше прилива легкой лирики, когда хочется беспредметно грустить, дело не пошло. Но Варю

старинная песня мало-помалу захватила и от строфы к строфе захватывала все больше. Перед нею возникала

звездная весенняя ночь, тихая, пахнувшая цветами, вставал таинственный сад с узенькой калиточкой в глухом

дощатом заборе. В эту калиточку надо проскользнуть так неслышно, чтобы никто тебя не заметил, потому что,

если заметят, могут исчезнуть навсегда и тихие ночи, и садик, и какое-то большое счастье, какого не бывает.