Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
— А как они могут быть добрыми людьми, если их зовут еретиками? (Ответ матери Алазайсы Рив: Дура ты бестолковая. Это добрые люди, раз они отправляют души людей в рай.)
— А как это еретики могут отправлять души в рай, когда священники слушают исповеди и распоряжаются телом господним, чтобы, как говорят, души были спасены? (Последний ответ обескураженной матери: Все ясно, молода ты еще и бестолкова [I, 334—335].)
Тут диалог пресекается, и женщины принимаются жать пшеницу на семейном поле, на так называемом Алакоте, территории Монтайю ниже жилых домов.
Кроме любопытства и структур общественной жизни второго пола [534] существует ли в Монтайю и вообще в горной деревенской верхней Арьежи специфическая женская система ценностей? Столь амбициозная постановка вопроса, очевидно, не требует однозначного ответа. Тем не менее есть некоторые признаки, которые склоняют к положительному ответу. Известно, что монтайонки, несмотря на некоторые бросающиеся в глаза исключения, были в целом скорее объектами, чем субъектами катарской пропаганды [535] . Большинство из них — в отличие от деревенских мужчин — не переживали обращение в ересь как обретение закаленного в огне убеждения. Они воспринимали катарство пассивно, как дар, явленный
534
Женской социальности придает особую значимость демографическое неравновесие: в самом деле, женщины в Монтайю, вероятно, имеют численное превосходство, что является следствием исхода за пределы деревни пастухов, которые все, как один, мужчины.
535
Именно это доказывал Picrry (op. cit, p. 77 — 80) по поводу Алазайсы Азема, Раймонды Арсан, Брюны Пурсель, Алазайсы Форе, Аллеманды Гилабер, Гийеметты Аржелье, Гийеметты Мори и Гозьи Клерг (все из Монтайю): готовность принять и даже «обожать» «совершенного» возникает у них далеко не спонтанно (I, 311,373-375, 386, 415, 423; HI. 68, 99, 363).
— И как же эти добрые люди, которые все прячутся, могут взаправду спасать души?
В верхнем слое Беатриса де Планиссоль, тоже обработанная иноверческой пропагандой, убеждающей ее встретиться с «добрыми людьми», в конце концов заявляет четко:
— Нет, не встречала я «добрых людей» и отнюдь не дошла до того, чтобы в сердце моем обнаружилось желание, побуждающее встретиться с ними [536] .
Идет ли речь о том, чтобы пошпионить за соседями-мужчинами или о том, чтобы сохранить приверженность старой вере, женщины Монтайю чаще, чем следовало бы, чувствуют эмоциональные побуждения: сильнее всего в них говорит сердце. В сущности, женская дружба не бывает взаимно соревновательной. Она ориентируется больше «на гармонию и даже нарциссизм». Зовется это сообщничеством [537] {262} .
536
I, 238, и еще о «сердце» Беатрисы: II, 296.
О понятии «сердце» в позднесредневековой и ренессансной мысли см. примечания Д. Жюлиа к кн.: Le Goff J Nora P Faire de l’histoire. T II, p. 156. С другой стороны, следует заметить, что «сердце» в Монтайю и Сабартесе все-таки не является женской монополией (II, 328).
537
Мы не собираемся отрицать ссоры между дамами, они в нашем приходе происходят. И все-таки то, что Анаис Нин говорит о любви между женщинами, кажется, в некоторой степени касается и форм женской социальности в Монтайю, деревне, где, по-видимому, не приемлют лесбийства как такового: «Любовь между женщинами есть спасение, бегство к гармонии и нарциссизму вместо конфликта. В любви между мужчиной и женщиной присутствует сопротивление и конфликт. Две женщины не судят одна другую. Они образуют союз. В известном смысле это любовь к самой себе» (Anais Nin. Journal, 1931 — 1934. P., Stock, 1969, notes du 30.12.1931).
Более конкретно и больше в политическом смысле я спрашиваю себя, а не сопровождался ли некоторым откатом женского влияния подъем форм мужской социальности, институционализированной встречами в публичных местах, который сопровождал развитие консульских учреждений в XIII —XIV вв. (см. диссертацию г-жи Грамен)? Не было ли это ценой консульской «демократизации»? Во всяком случае обратим внимание на случай Бернара Клерга, типичного (в качестве байля) представителя власти, исходящей от сеньории, не консульской, предконсульской: Бернар буквально стелется перед женщинами тещиного domus.
{262}
Анаис Нин (1903—1977) — американская писательница, уроженка Франции, дочь испанского пианиста и певицы-датчанки; основное содержание творчества — внутренний мир женщины, весьма интересовалась проблемами инцеста и девиантного сексуального поведения.
Формы мужской социальной жизни более всеобщи, чем их женские аналоги. Политически они тоже имеют большее значение на уровне деревни в целом. Они могут проявляться, как мы видели, во время посиделок: катарство, испытывая аллергию к женской нечистоте, усиливает древнюю тенденцию располагать мужчин отдельно, за столом или на скамейке у огня. Женщины же собраны на корточках подле очага [538] . С другой стороны, мужчины оказываются в своем кругу во время полевых работ, в частности, в сезон пахоты или уборки урожая (I, 400). Они могут, наконец, найти особые формы общения в игре и песне: в Айонском Праде, неподалеку от Монтайю, семь-восемь поселян, все мужчины, регулярно собираются у Пьера Мишеля, именуемого также Красным, чтобы поиграть в кости и шахматы. Эти люди всецело погружены в свое занятие: если верить Раймонде из Пужола (дочери Мишеля), они не побеспокоятся даже, чтобы повидать совершенного Прада Тавернье, который прячется в отцовском подвале (II, 401). Несомненно, здесь речь идет о принятых на посиделках настольных играх, в которые забавляются только мужчины. С другой стороны, мужские собрания имеют иной раз «музыкальное сопровождение»: свирель является непременным элементом экипировки пастуха любого возраста (совсем обеднели, ничего кроме свирели! — говорят в Монтайю про неимущих пастухов [II, 182]). На мужских пирушках вполне допустимы песенки. В чисто мужском застолье в доме Юга [Hugues] из Сурниа в день Успения присутствуют восемь персонажей. Один из них, нищенствующий монашек, из милости допускается к краю стола (II, 123). Перед трапезой мальчика заставляют петь Ave Maria, но скорее из эстетических, чем
из религиозных соображений: как только он придает своему пению религиозный смысл, сотрапезники тут же грубо обрывают его. То же и в Памье, именно на церковных хорах (зарезервированных для мужчин?) вполголоса напевают антиклерикальную кобла трубадура Пьера Карденаля (III, 328).538
I, 315, 311; также см. выше (посиделки).
Еще более показательна квазимуниципальная общественная жизнь, собирающая местных мужчин на улице, и прежде всего на деревенской площади под общинным вязом. Например, по случаю воскресенья. Это вечная агора {263} средиземноморских обществ, христианизированная мессой. Здесь говорят о женщинах и особенно о религии. В том же году, — рассказывает в 1320 году Гийом Остац, крестьянин-байль из Орнолака, — когда в Памье сожгли еретика Раймона де ла Кот [539] , шестеро орнолакских мужчин как-то в воскресенье сошлись на деревенской площади под вязом. Говорили о сожжении еретика. Едва явившись, я сказал им:
{263}
Агора (греч. ?????) — в античном мире площадь, рынок, место проведения народных собраний, а также само народное собрание.
539
I, 208: Раймон де ла Кот — вальденс, проживавший в Памье. Мужские разговоры о женщинах: III, 301. Об уличной общественной жизни: I, 475.
— А я вам скажу так. Человек, которого сожгли, был добрым пастырем... И т. д.
В другой раз [540] в том же Орнолаке семеро мужчин (из них четверо-пятеро участвовали и в предшествующих дебатах) снова собрались на том же месте. На сей раз спор зашел о судьбе души после смерти. О солидных размерах, которые должны быть у рая, чтобы он был в состоянии принять души бесчисленных людей, умирающих ежедневно. (Возможно, это было во время эпидемии.) Все тот же байль Гийом Остац расталкивает спорщиков... и успокаивает всех. Он сообщает семерке слушающих его мужчин, что рай будет побольше, чем мог бы быть просторный дом размером, скажем, от Тулузы до Меранского перевала в Пиренеях. А потому в ближайшем будущем можно не бояться никакого жилищного кризиса на небесах.
540
I, 202. Мужские (и муниципальные) формы общественной жизни в деревенских публичных местах также обнаруживаются в нижнем Лангедоке в тот же период (Cramain, these, p. 5).
В Бедельяке деревенский кюре Бернар Жан в 1323 году рисует сценку мужского собрания. В тот год, — рассказывает он, — в праздник, в воскресенье под Иванов день, по-моему, после обеда, между ноной и вечерней {264} , я, Арно из Бедельяка и другие мужчины деревни, из которых я запомнил только троих (следуют имена), собрались под вязом, что подле церковного кладбища в Бедельяке. Сидел один я, остальные стояли. Говорили о пшенице:
{264}
Нона (лат. «девятая») — церковная служба от 14 до 15 часов; вечерня — вечерняя служба, начинавшаяся в 16.30. Следует отметить, что счет часов в Средние века (и вообще в литургическом обиходе), заимствованный из Древнего Рима, за начало суток принимает рассвет (около 5 часов утра), поэтому 9-й час — это 2 часа пополудни.
— Страху мы за нее натерпелись (говорит один участник), да, слава Богу, хорошо уродилась (III, 51).
Один из участников, Арно из Бедельяка, тут и заявляет, что не Бог растит злаки. Хлеб родит одна лишь природа! Кюре издает вопль негодования! Это прямая угроза Арно, который, учинив скандал, в конце концов на цыпочках покидает митинг...
В Бедельяке летние, неформальные мужские собрания такого рода нередки. Через несколько дней после только что упомянутого имело место и другое, не только бурное, но еще и фольклорное. В том же году, — рассказывает Адемар из Бедельяка, — я, Арно из Бедельяка, кюре Бернар Жан и другие мужчины, имен которых не помню, собрались под вязом перед бедельякской церковью и завели меж собой разговор об одном источнике в кусеранской епархии. Рассказывают, что когда-то, в незапамятные времена, подле него жарили рыбу на сковородке. Но рыбы с той сковородки попрыгали в источник. И до сих пор их там видят, поджаренных с одного бока! (III, 52).
— В те времена Бог в самом деле совершал множество чудес! — писклявым голосом, вмешиваясь в разговор, подал реплику наш твердый духом Арно из Бедельяка!.. Снова кюре Бернар Жан, которого ничего не стоило завести, мечет громы и молнии в Арно, закосневшего в своем богохульном натурализме... Деревенская площадь, таким образом, функционально (разумеется, в известных масштабах!) играет роль, которую в XIX веке подхватит непринужденно-свободное кафе. В Гулье (викдессосский приход) дела зашли гораздо дальше: местная агора, с перерывами на уборку проса, сделалась ареной мужских дискуссий между земледельцами-грамотеями и простыми безграмотными крестьянами, временами к ним присоединялись несколько женщин. По ходу дебатов они обменивались не тумаками, а прокатарскими аргументами о существовании «двух Богов» (I, 350—369).
Лишь иногда мужчины, собираясь в общественных местах, напрямую заводят разговоры того же рода, который характерен для отношений между родителями и детьми дома и во время сельскохозяйственных работ (I, 350). В то же время общественная жизнь мужчин, кажется, может проявляться и вне семьи. Компания местных мужчин определяет, таким образом, свою оригинальность по отношению к архипелагу domus, по отношению к миру женскому и женско-мужскому. Вот показания Раймона Делера (II, 132), тиньякского крестьянина и весьма дерзкого вольнодумца (случалось, он разом отрицал и воскресение, и распятие, и воплощение!). Однажды в общественном месте своей деревни, беседуя с тремя-четырьмя, а то и более, односельчанами, Раймон, не моргнув глазом, заявляет собеседникам, что душа — это не что иное, как плоть и кровь, что душа смертна, что иного мира или «света», кроме нашего, не существует и т. д. До сих пор все вполне банально, по крайней мере, в сравнении с протестной позицией тех персонажей, которые будут позднее допрошены в Памье. Но дознание Жака Фурнье с этого момента делается по отношению к Раймону Делеру более дотошным:
— Говорили ли вы об этих заблуждениях со своей женой Сибиллой?
— Нет, — отрицает Раймон, который отнюдь не смущается признаваться епископу (без стыда) в более серьезных преступлениях, нежели простая супружеская откровенность.
— Говорили ли вы об этом со свояченицей Раймондой Рей, ходившей какое-то время у вас в любовницах, несмотря на то, что она все-таки свояченица?
И снова отрицательный ответ.
— А с сыном Раймоном?