Морок

— Послушай! — Оборвал его громко Вадим.

Олег вмиг осёкся, то ли от тверди в голосе, то ли от хмурого взгляда Зорина. Запнувшись, Олег обескуражено уставился в злые глаза Вадима.

— Послушай меня, что я скажу! — Уже потише, но не менее твёрдо произнёс Зорин. — Я ведь тоже служил! И не только служил… А воевал.

— Ты?! Воевал?! — Голос Головного совершенно сник, стал бесцветным, каким-то потерянным и даже жалким.

— Да! А теперь слушай и не перебивай! Я служил, воевал, и видел совсем другую армию в отличие от твоей! Насколько там серьёзно, не тебе мне говорить! Ты спал, когда нибудь в полглаза с автоматом в обнимку, не в тёплой казарменной постели, а на куче сваленных провонявших бушлатов? Ты хавал со штык-ножа тушёнку по два-три дня не мыв руки, и не имея даже, чем запить? Нет?! А что, в твоём понимании смерть товарища, ещё недавно с тобой курившем одну сигарету? Или, когда ты бежишь среди свистящих пуль, а тебя колотит, то ли от страха, то ли нервянка бьёт…

— Ты был в Чечне? Ты мне не говорил…

— Теперь, говорю! А «дедушки» у нас тоже были. Только учили они нас не стирать им бельё, а тому, чтобы не сдохнуть в первом бою, чтобы не обосраться собственным страхом!

Головной сидел, понуро сжав плечи, с бледным лицом и потухшим взглядом. Вадим чувствовал, что его несёт. Что-то клокочущее злое рвалось из груди.

— А потом, Олежа, когда я сам стал «старый»… Мы тоже учили молодых этим простым правилам. Иной раз всяко приходилось вдалбливать школу, и кулаком по грудной клетке приходилось бить. Но это опять же, по делу и для ума! Знаешь, и мысли не было, чтобы унизить молодого. Заставить мыть его свои грязные портки. Потому что знали: завтра бой, он в ствол загонит боевой патрон, а куда он его выпустит? В «чеха» или в твою спину? Соображаешь?!

— Вадим, прости… Я дурак…

— Да не дурак ты, Олег! Ты видел лихо с детства. Это не твоя вина. Жизнь ты понимаешь верно, но однобоко. Это не совсем правильно. Понятие справедливости у тебя развито. Хорошо! Девчонок от шпаны спасаешь, подъезд от алкашей освобождаешь, это тебе в плюс. Но… Не заносись в своей силе! Вот тебе мой совет. Не калечь бабочек, не отрывай ноги кузнечикам! Поумерь свою агрессию, будь добрее! «Добрый» — это не ругательное слово поверь!

Головной был явно не в своей тарелке. Пока Зорин говорил, он ёрзал, потом не выдержал, встал, удручённый какой-то думой. Подошёл к Вадиму, опустился на корточки рядом.

— Николаич! — В глазах стояла виноватость. — Я всё понял. Ты прости! Я приму к сведению…

— Понял, значит хорошо! — заулыбался Вадим, хлопнув Олега по плечу. — Жену свою слушай! Не обижай её! Каждое обидное слово — это царапина в душе.

— Уяснил, — соглашающе кивнул Олег. Встал, ссутулившись, пошёл от костра.

— Куда?

— Да пойду, помогу им с дровами! Костерок у тебя совсем сдох, а эти… Куда-то пропали… Пойду, потороплю!

— А-а, ну иди! — согласился Вадим.

Сушняк действительно прогорел, оставив дымиться угли, а на очереди была вторая партия мяса.

— Олег! — неожиданно окликнул Вадим.

Головной шаркая, подошёл.

— В бою я видел интересные вещи. Молодые, сильные, здоровые ребята, попав впервые в артобстрел, бросали «калаш», вжимались как мыши в землю и орали благим матом. А ведь на гражданке «качались» и бились «стенка на стенку». А ещё, ты не поверишь, я видел как несчастные хлюпики, которых принято называть слабаками, выжигают пулемётом дудаевских боевиков, бьются в рукопашную с ними и становятся настоящими героями. Скажешь, не бывает? Бывает, друг мой. Спроси любого ветерана Афгана или Чечни! Так что, твоя теория про сильных и слабых, мягко говоря, не выдерживает критики. А грубо говоря, летит козе в трещину… Пересмотри её!

Олег постоял, осмысливая сказанное, потом моргнул. Один раз, второй… Повернулся к Вадиму спиной и побрёл к лесу.

Сказать ему было нечего.

ГЛАВА 10

В отличие от Климова, Головной знал своих родителей. По крайней мере, одного из них. Мать Олега фатально скончалась при родах. Врач роддома городской больницы делал кесарево сечение роженице и забыл в её брюшной полости салфетку. Спустя через сутки, женщина почувствовала недомогание, а затем общая температура подскочила под сорок. Как это бывает, причину и следствие сразу определить не смогли. Больную прокапывали под системой и пичкали жаропонижающим. Результат не заставил себя долго ждать. У неё развился острый перитонит и, вскоре, она умерла.

Отец Олега, Андрей Игоревич Головной, в миру был простой пролетарий. На заводе числился слесарем-ремонтником машинного отделения. Дело знал хорошо, нареканий от начальства не имел. Характер имел ровный, не злобливый. Эту покладистость использовала в полней мере его жена Вера, когда выйдя за него замуж, полностью подчинила его своей воле. Традиционную привычку задерживаться с друзьями в пятницу, Вера искоренила раз и навсегда. Друзья, которые естественно боролись за возвращение товарища в мужскую коалицию, получили однажды такой отпор от вспыльчивой бабы, что в следующие разы звать Андрюшу посидеть за пивом никто не отважился. Жили Головные в старой части города, в «двушке», которая досталась Андрею от матери, имели средний достаток. Благодаря жесткому, порой тоталитарному правлению жены, деньги текли в дом, и кто знает, как бы развернулась их дальнейшая жизнь, если бы не трагический случай… Случай, который всё вывернул наизнанку, заставил течь историю по иному руслу.

Когда Андрей узнал о кончине супруги, он впал в состояние прострации. Ещё два назад, он прыгал как щенок, получив весть о рождении сына. С друзьями, которые оказались солидарны с его отцовским счастьем, он пил ровно два дня. На третий день вспомнил, что не мешало бы навестить благоверную. Купил килограмм яблок, перелил в термос кагор (друзья посоветовали: для восстановления баланса крови) и явился под окна родильного дома, чтобы криком возвестить о своём прибытии. Вера на крик никак не реагировала, зато окошко облепили её подружки по палате. Пялились на него с каким-то скорбным выражением лица, но окно не открывали, и Веру звать не торопились. Андрей уже начал терять терпение, когда в окошке появилась сестричка… Отогнав мамаш подальше, она приоткрыла окно и громко крикнула:

— Пройдите, пожалуйста, в приёмное отделение!

В приёмном отделении, его и поставили в известность. Хмурый помятый врач с кустистыми бровями и прыгающим подбородком, от имени медперсонала и администрации принёс извинения, заверил, что делалось всё возможное и тому подобное. Затем сглаживая неловкое молчание, выпросил у Андрея номер телефона, чтобы сообщить ему, когда можно будет забрать ребёнка.

С оставшейся половины дня, Андрей тогда и ушёл в штопор. Поначалу запивал горе один. Затем нашлись сочувствующие, готовые разделить с ним скорбь за рюмкой горькой. И пошло-поехало… Про ребёнка он вспомнил лишь тогда, когда на девятый день из тяжёлого забытья его вытащил надсадно звонивший телефон. Женский голосок в трубке отчитал папашу за долгое молчание, и велел немедленно приехать забрать свое чадо из медучреждения домой. К тому времени, у Головного старшего не было ни физических сил, ни душевных, чтобы адекватно переварить информацию. Его душила апатия. Интерес к сыну поблек или даже вовсе исчез, он свалился там же в прихожей досыпать свой тяжкий сон. Но всё-таки, в короткие промежутки трезвости, которые, в общем-то, приходились на рабочие часы, он вспоминал об отцовской ответственности, зарекался ехать в роддом, но за порогом своей квартиры падал, после ударной порции алкоголя.

Однако слезть со стакана всё-таки был вынужден. Начальство цеха, которое долгое время мирилось с его запоем, с пониманием соболезнуя ему, наконец, встряхнуло выпивоху. Ему дали понять, что если ещё раз он явится на проходную не трезвый, то вылетит с завода по чёрной статье. Андрей остановился. С роддома устали звонить, и он решил забрать ребёнка домой. Сам он даже трезвый не знал, с какого края к младенцу подойти, что делать как его растить. Поэтому единственным решением, видел упросить свою сестру ехать с ним в роддом и помочь ему на первых порах с малышом.

Так пошёл новый отчёт времени, в котором были он со своей сестрой и маленький Олег. Сестра оказалась на редкость заботливой, кропотливо любящей «мамашей». Своих детей она иметь не могла, и поэтому всю свою нерастраченную любовь дарила племяннику. Андрей, после того как однажды, чуть не выронил из рук сына, брать его остерегался. Да и сестра не позволяла. В редкий случай, его любовь проявлялась в поглаживании маленькой ручки и потряхивании новокупленной погремушки. В остальном, Андрей теперь жил как раньше. Хотя, это была уже не та жизнь. Веры не было, а значит, не было над ним сдерживающей силы. Сестра, понятно, не имела того влияния, что водилось у покойной жены, и Андрей начал меняться не в лучшую сторону. Сначала вернулись, когда-то отменённые «пятницы», а потом Андрюша осмелел, и начал зазывать дружков к себе на квартиру. Сперва редко, а топом уж часто и допоздна. В прокуренной кухне стучали стаканы, стоял пьяный хохот мужчин, и клубы табачного дыма пробивались через открытую кухонную дверь, сначала в зал, а потом к младенцу в спальню. Конечно же, сестра пыталась урезонить Андрея, всячески увещевая его и ссылаясь на то, что маленькому человечку необходим покой и противопоказан сигаретный смог. Андрей слушал, соглашался и даже давал слово прекратить эту лавочку. Но сезон летних «полян» закончился, на улице накрапывал холодный осенний дождь, а «хата» как, оказалось, была свободна только у Головного. Дружки намекали, напирали, а Андрей в силу мягкости характера отказать им не мог. И всё начиналось по кругу. Конец рабочей недели стал для бедной женщины самым ненавистным днём. Кухня была плотно окуппирована алкашнёй, и молочные смеси приходилось готовить задолго до появления, охочей до выпивки, бригады. Кухня настолько провоняла табаком, что уж запах давно не выветривался. Пахли занавески, одежда, бельё, а потом у сестры лопнуло терпение и она, забрав Олега, уехала к себе в другой конец города. Уехала, в надежде, что брат одумается и с покаянием приедет к ней за сыном.