Москва, Адонай!
Шрифт:
Сизиф вперился в розовое, опостылевшие до чертиков ухо отвернувшейся супруги – если бы его кто-то увидел в эту минуту со стороны, то случайному свидетелю могло бы показаться, что Сизиф с трудом сдерживается, чтобы не рвануться и не укусить женщину за ухо – вцепиться в него зубами, как в селедку, и теребить-теребить-теребить: с хрустом почавкивая и мурлыча. Он перевел взгляд на малыша, откинул от его лица плед – никакой сыпи не увидел, просто небольшое раздражение, но решил про себя, что нужно в любом случае купить все необходимое и посоветоваться с врачом. Советам жены никогда не верил, так как слишком хорошо знал, что большую часть информации она черпает на каких-то сомнительных «телячьих», материнских форумах, где все такие умные, что аж страшно. Удивляюсь, как ей там еще никто не посоветовал вскипятить Ванюшу в кастрюле.
Вдруг Лена резко встрепенулась и посмотрела на Сизифа, как будто вспомнила что-то очень важное:
– Какая сейчас будет остановка?
Сизиф снова поднял глаза на жидкокристаллический экран в конце вагона.
– Кутузовская.
– О, сейчас мамуся зайдет, мы с ней договорились… Она тут где-то с подругой встречалась… решила к нам присоединиться, по Ванюше соскучилась уже… сейчас сыпь увидит, распереживается тоже…
Лена достала из сумки телефон и написала маме, в каком они вагоне. Когда поезд остановился, действительно в числе прочих
Матушка его супруги была женщиной настолько же энергичной, насколько и полнотелой. Похожая на большую вскипевшую кастрюлю, она бодро побрякивала головой, словно крышкой, так же вспенивалась и без конца бренчала, пузырилась, плевалась и дребезжала, раскачивая своими крутыми, почти эмалированными (так сильно они блестели) боками. В детстве какие-то жестокие люди – судя по всему, родители – назвали ее слишком уж непривычным для русского слуха ветхозаветным именем «Эбигейль». Особенно странно это имя воспринималось, если учесть приложенное по наследству отчество «Федоровна». Эбигейль Федоровна сильно смахивала на чистокровную кустодиевскую купчиху, такую же пышную и мясистую, такую же румяную и сдобную, вечно упоенную, сытую: она настолько была похожа на кустодиевских дам, что даже чай пила из блюдечка – но мало ей было и этого сходства, у Эбигейль Федоровны, как назло, имелся в хозяйстве даже настоящий самовар (электрочайников она не признавала по религиозным убеждениям); эта вечно взмыленная и распаренная, не то с самовара, не то с водочки туша сильно нервировала Сизифа. В сердцах Сизиф иногда называл свою тещу «толстая сука», «Ебигелевна» или «Эбигайло» с эмоциональным, усиленным ударением на «О». Впрочем, сам Сизиф не понаслышке знал, что значит: непривычное имя – поэтому особенно на «Ебигелевну» не напирал, стараясь из деликатности несколько смягчать произношение и слишком уж не окать.
– Здравствуйте, Эбигейль Федоровна. Мы по вам очень скучали.
– Привет, мамасик.
Теща-поросенок помельтешила перед глазами, что-то потрогала, что-то понюхала и облобызала, что-то бегло оценила на глаз – смертоносным вихрем пронеслась перед Сизифом, Леной и малышом, какими-то молниеносными, но очень влажными, пахучими вращениями, потом как-то резко остепенилась, поправила резинку от трусов, подтянув свои «апокалипсические рейтузы», как их называл Сизиф, и шагнула к соседнему ряду сидений, подняла подлокотник кресла, а затем благополучно приземлила свою пышную фигуру. Тяжело выдохнула, как будто только что опорожнила кишечник, отерла лоб белым платочком и поправила чуть съехавшую набок шляпку, после чего уставилась на супругов, часто хлопая своими поросячьими глазками. Сизиф сидел ближе к проходу, поэтому Лена наклонилась через него и что-то начала рассказывать матери – перед самым носом мужа, а тот в свою очередь смотрел то на волосистую макушку жены, то переводил глаза на Ебигелевну, делая вид, что тоже слушает, хотя на самом деле он отдалялся все дальше, терял опору-связь с реальностью. Теща то охала, то прыскала визгливым хохотом; Эбигайло то сентиментально покачивалось в разные стороны, как деревенская плакальщица, то с вдохновением рвалось вперед, спешило рассказать, воодушевлялось, возмущалось, негодовало – женщина все склонялась-склонялась к своей дочери, все больше перегораживая проход вагона – Сизиф осязал двух этих дам, которые все больше наваливались на него, сдавливали, терзали его личное пространство – минутами ему казалось, что они лягут на него и раздавят – резкий запах Ебигелевных духов ошпаривал глаза и ноздри, как яблочный уксус, а черная шляпка-крышка мелькала перед носом. Эбигейль Федоровна что-то с презрением оценивала, поводила плечами, потом громко «харила» на все тридцать два зуба, шлепала себя по колену (Сизиф знал, что в минуты этих эмоциональных шлепков по колену, она кричала «Ти его мать!», однако сейчас он настолько отстранился, что ничего не слышал – и все бы хорошо, вот только запах – этот чудовищный тещин запах, эта волосатая макушка жены, эти дурацкие искусственные ресницы с обеих сторон (страшные помазочки «толстой суки» и аккуратные за три мои кровные тысячи-кровинушки рублей – у жены); Лена уже совсем перекинулась через Сизифа так, как будто хотела облизать лицо матери, используя мужа, как подмостки для своего эмоционального таинства, да и эта шляпка настолько сильно раздражала Сизифа, что он хотел выйти из поезда, срочно и немедля, может быть, даже выпрыгнуть на ходу, только бы убежать, отдалиться и забыть-забыть все эти инородные запахи и предметы, эти куски мяса, которые оккупировали его жизнь, безнадежно поработили и теперь мучают его, мучают, мучают – где здесь стопкран, Господи? Это не МЦК, а какой-то заколдованный круг, гребанный лимб – волосатая бородавка Ебигелевны становилась все ближе и отчетливее, Сизиф мог разглядеть ее кремнистую, шероховатую поверхность, он мог различить седой волосок, торчащий из этой бородавки, Сизиф видел волосатые ноздри тещи-поросенка, а полы ее шляпки уже угрожали его зрению – Лена не уступала матери, она так сильно навалилась на мужа, что Сизифу казалось: он не человек, а паркет, на котором бьют чечетку две осатанелые курицы в сапогах – Сизиф не понимал, как это курицы могут быть в сапогах, но все же отчетливо чувствовал, что эти две осатанелые курицы были именно в сапогах – высоких и хромовых, с подковой, как у НКВД-шников, и вот они прыгают по его голове – по паркету – они кудахчут что-то нечленораздельное, потеют и обрушивают на Сизифа пернатый запах своих взмокших бройлерных сучьих тел, и все знай себе молотят-молотят его тяжелыми хромовыми сапожищами).
– Лена, а сколько времени?
Теща вдруг оборвала свою оживленную беседу-совокупление, и вместе с дочкой, как по команде, посмотрела на Сизифа, задавшего этот странный, такой неуместный, а главное, неделикатно перебивший их излияния вопрос.
– Посмотри сам, Сизя, откуда я знаю? Видишь, мы с мамуткой говорим.
Сизиф был стоек и выдержан, когда его благоверная называла Эбигайло «мамасиком» или «мамусей», но, когда Лена обращалась к Ебигелевне «мамутка» – Сизифу особенно сильно хотелось выйти на станции, спрыгнуть с платформы и положить голову на рельсы – в общем, повторить судьбу Пиноккио-самоубийцы из рекламного ролика.
Инцест – дело семейное…
– Тогда ты не могла бы так не наваливаться на меня, я даже телефон из кармана достать не могу… И посмотри, как там Ванюша, а то он что-то затих.
– Да он спит просто…
Лена отодвинулась, вездесущая Ебигелевна тоже сразу вдруг откатилась к своему креслу, как пупырчатый баскетбольный мячик-прыгунок, похожий на вертлявое поросячье брюшко. Сизиф сделал глубокий вдох, затем выдохнул, прислушался к себе: артериальное давление повышенное, пульс, наверное, где-то 115 ударов в минуту. Температура в вагоне 26 °C (зеленые цифры на экране для особо пытливых). Температура тела нормальная. Легкое состояние шока и метафизическая обезвоженность (обезбоженность?).
Траханая вошь… только что целый час насиловала мою душу и кричала, что у ребенка сыпь, и его здоровье в опасности, но стоило прийти толстой суке, и ты даже в сторону Вани не смотришь, как будто нет его… лишь бы попиздеть.
Сизифу вспомнилось детство: тетрадка с мягким голубым переплетом, куда он в начальных еще классах вливал свое щемящее тепло – сначала тетрадка полнилась размашистыми и наивными мыслями, затем страницы все больше испещрялись стройными столбцами-рифмами и красивыми рисунками на полях, а потом все это затерялось в стопках школьной макулатуры… Через много лет, уже после выпускного, он делал уборку, собрал содержимое всех ящиков в полиэтиленовые пакеты из-под мусора и вынес на помойку. У него был «приступ чистоты» тогда, как он это называл, Сизиф отчетливо помнил, с каким удовольствием вытирал влажной тряпкой пустые ящики, перемыл все полки и распахнул окно. Ему тогда казалось, что это обновление. Теперь он понимал, что это было обмывание и похороны.
Тетрадка, ты моя тетрадочка, где ты сейчас? Где?
Явление V
Сизиф все смотрел-смотрел, вколачивался взглядом в эти горестные полуприкрытые заводики, фабрики, тюрьмы, министерства, церкви, суды, сортиры, рынки, аптеки, парковки, рестораны, салоны – пылающая топкой расщелина финансового парохода, обслуга цивилизации, ее обнаженное чрево: смазанные шестерни, как утробная мякоть огромной белуги обволакивала и кутала. Достал из кармана спутанные наушники-затычки, затолкал в уши, включил Neil Young – музыка к «Мертвецу» Джармуша…
Сидишь на толчке, никого не трогаешь, уткнулся спокойно носом в стиральную машинку, локти поставил на коленки и думаешь себе о высоком, значит… покой, тишина, трансцендентальность… а если точнее: переходное состояние из имманентного в трансцендентное… идиллия, словом. Так нет же, даже здесь ведь рекламы и все эти ISO и прочие номера тебя найдут… сверху, со стиралки, упаковка туалетной бумаги в глаза, читаешь «Срок годности не ограничен» – нет, ну не хуя себе (далее вместо «хуй» читай «хунвейбины», потому что, во-первых, так приличнее, а во-вторых, Министерство культуры РФ должно спать спокойнее), вот бы мне так… А дальше, значит, мелкий шрифт «Состав 100 % целлюлоза. Назначение: для личной гигиены ГОСТ Р 52354-2005»… Когда я буду умирать, после меня останется только похожий набор букв и цифр на шоколадках, презервативах, туалетной бумаге, ведерках с обойным клеем, на тысячах и тысячах сайтах строительных компаний… Квалификация-переквалификация, аттестация, обучение, стандартизация и сертификация ISO, вступление в СРО… Вот для кого пишут это все? Кому они вообще на «хунвейбины» нужны? Этикетка продукции должна быть прежде всего информативной для народонаселения… Ну ежу ведь понятно, что для «личной гигиены», а не для «внеличностной», «обезличенной» или «общественной». Зачем эта банальщина и штампы?
Вязкая, болотистая столица – тряслась, как желе, вздрагивала, не отпускала. Сизиф покачивался в вагоне. Все ехал по кольцу, все смотрел в заляпанное окно. Он был очень озабочен. Лицо выражало напряжение. Сизиф понимал: нужно торопиться, в сутках только двадцать четыре часа.
Удовлетворенная и сытая Лена сидела на соседнем сиденье смотрела «Дом 2» с айфона, который Сизиф ей в конечном счете подарил (потрачено восемьдесят тысяч на какое-то разрекламированное электронное барахло – сердце обливалось кровью, – но пришлось идти на уступки: супруга столько выпила крови из-за этого куска бряцающей застекленной стали последней модели, что все-таки выцыганила его). Но мало ей было айфона, нет же, сегодня ночью опять эта возня… И, блин, у нее месячные же, ну что за жесть? Вот могла еще пару дней потерпеть. За такие нечистые дела меня бы в древней Иудее побили камнями. Еще и в ночь на субботу ведь, ужас-ужас. Сизиф чувствовал себя опустошенным и уставшим, сегодня ему приснилось, что у него в квартире живет орангутанг с размалеванными розовой помадой губами. Орангутанга приходится постоянно кормить: бешеная обезьяна жрет букеты, коробки конфет и лакает мещанский полусладкий мартини. Под утро зубастая громила откусила Сизифу руку. Хорошо, что это был всего лишь сон… Сизиф уже давно не испытывал влечения к своей жене, но нет, все-таки сегодняшней ночью Лена после долгих упреков и истерик опять добилась своего: высосала до донышка, а сейчас сидит довольной кошкой и мусолит свой айфон, уставилась в дегенератский «Дом 2». Мартин Лютер говорил: три раза в неделю, а Розанов писал о том, что совокуплению место, когда внутреннее вино и гений вот-вот поднимется через край бокала… они оба просто мою потолстевшую Лену не видели – счастливые люди. И на пятидневке не работали… Да Лена моя так их за эти три раза оттрахала бы обоих, одновременно бы умяла, что там и бокал вдребезги, какое уж там вино, и, Господи Иисусе, какой там гений через край… Розанову хорошо рассуждать про бокалы, понятное дело, Суслова – женщина экстраординарная, казаков матом крыла, с красным знаменем бегала, да и после Достоевского она – интересно же – что-то, наверное, рассказывала про Федора Михайловича после секса… а моя что расскажет? Только про «Дом 2», стыдоба… хоть бы книжку какую прочитала, что ли? Господи, и как же мне осточертел этот МЦК – жру себя на нем уроборосом, болтаюсь по кругу, как проститутка… Эхма, скучно живем: то ли дело раньше, при царе-батюшке, вышел на Пасху, поздравляй хоть первого встречного и христуйся-целуйся, а сейчас скажешь «Воскресе» незнакомому, а тебе с ноги промеж глаз, на, мол, сука, я буддист, а потом с другого бока – бац по ребрам с развороту, на, мол, сука, я индуист, а потом Перуном по яйцам как шарахнут, держи, мол, сучара, я родновер, а атеист какой-нибудь вежливый просто сделает молчаливые выводы, что ты конченый эфиоп, и брезгливо сощурится… нет, тухло мы живем, братцы… нет в нас прежнего размаха и чистосердечия…
Лена вытащила из кармана Сизифа его телефон, начала листать фотографии, читать сообщения, проверять почту. Сизиф давно свыкся с тем, что его личное пространство было вконец погублено с тех самых пор, как он решился на женитьбу, поэтому сейчас даже не пытался сопротивляться, он только безмолвно, как скот на бойне, поводил своей бессловесной головой, сосредоточенно зажмуривался и пытался вспомнить, есть ли там какой-нибудь компромат или он все успел удалить. В эту секунду Лена резко подняла голову и впилась хищным взглядом в своего супруга: