Москва, Адонай!

Со временем Марк осознал: у него есть талант разрушать собственную жизнь, собственную душу, потому что он в равной степени умеет притягивать к себе со стороны внешнего мира все прекрасное и ничтожное, но оставляет почему-то при себе именно ничтожное. Оправдывало все это любовь к живописи – вообще к искусству во всех его формах и проявлениях. Чувствуя себя неспособным даже частично реализовать свои духовные и эмоциональные запросы, удовлетворить темперамент собственной личности через взаимоотношения с людьми, Марк бессознательно стремился отдать всю свою энергию творчеству, которое одно никогда не предавало его, не разочаровывало, без конца манило недосягаемостью своих эстетических горизонтов, ресурсных возможностей и одаряло щедрым наслаждением ценителя и упоением демиурга, оттачивающего мастерство, но главное, через создаваемые картины Марк находил единственную возможность глубокого и очень личного диалога с окружающими людьми – диалога, в котором Громов мог в полной мере раскрыть не только всю гамму собственных интонаций, но и самые сакральные свои, самые наболевшие и важные мысли, чувства – все то, о чем ему казалось просто невозможным говорить с людьми в обыденной жизни, не только в силу того, что Марк не видел в себе способностей устно выражать это, но прежде всего в силу того, что сама эта обыденная реальность человеческих взаимоотношений являлась слишком плоским и поверхностным контекстом, не способным вместить такие громоздкие и сложные категории, какие одни и виделись Марку по-настоящему важными.

Явление II

Сегодня весь день репетировали. Арсений Орловский играл в спектакле Дивиля второстепенную роль. Сейчас он стоял под козырьком автобусной остановки и рассматривал прохожих, зевал. Глубоко засунул руки в карманы пальто. В наушниках альбом «Девушки поют». Длинное вступление Джона Медески, бьющего по клавишам, и ликующий, обрывистый хохоток в самом начале «Роган Борна». Запись с винила, поэтому пианино обволакивает вкусный и трескучий шепоток дорожки.

Закулисная болтовня-суматоха среди актеров давно опостылела: все эти самоутверждения на разные лады, позы и вариации – вызывали неподдельное отвращение. Видимость дружбы, задушевные интонации, за которыми ничего не стоит. Арсений держался особняком и подпускал ближе лишь немногих; после тридцати лет всегда настороженно заглядывал в глаза новых людей, как в стакан с водой, который собирался выпить.

Вечернее течение толпы разбивалось об остановку, обтекало ее с двух сторон. К Медески присоединились гитара Марка Рибо и Леонида Федорова, туба и барабаны, Волков вспарывает и потрошит контрабас – все переплелось, смешалось, обрушилось. Арсений закачал головой в такт музыке. Накрапывал мелкий дождь, похожий на водную пыль. Изо рта поднимался пар и растворялся в тягучем городском воздухе, перенасыщенном металлами и автомобильным выхлопом. Глянцевые блики на мокром асфальте. Зализанные на затылок волосы чуть взлохматились из-за влаги, уши покраснели от ветра. Перед глазами Орловского мельтешили галстуки, очки, большие круглые пуговицы, наручные часы, экраны мобильных телефонов, грязная обувь, вязаные шапки – он не видел лиц, только поток вещей. Одежда разбухала и темнела от воды. Высотные дома – напряженные, вскипевшие – выплевывали из себя бурлящую массу уставших человеческих тел. Троллейбусы потели и дребезжали, маршрутки отцеживали на обочину скомканных горожан.

В ушах звучало заклинание Озерского, голос Федорова вещал:

«Тень Рогана Борна Нет, выбери небо Мне не говори не так Передо мною Ночь сине-зеленая…»

Мимо проходил молодой парень в красном пуховике. Зацепился глазами за Арсения, остановился, шагнул ближе и, увидев, что он в наушниках, подставил к губам два пальца. Актер отрицательно качнул головой.

– Не, не курю, – подняв меховой ворот влажного пальто к подбородку, сказал громче, чем было нужно.

«…Это не то, что я Это уже мое. Солнечная моя, Раненая ее Передо мною нет, Передо мною я…».

Сжал в кулак руку, обтянутую коричневой кожаной перчаткой – кожа уютно скрипнула. Нетерпеливо постучал пальцами по грязной стеклянной стенке остановки. Наконец увидел своего приятеля, Николая Сарафанова – про таких, как он, говорят по громкой связи в метро: «Уважаемые пассажиры, в случае обнаружения подозрительных лиц или вещей в вагоне поезда, следует немедленно обратиться…».

Сарафанов шел со стороны главного входа театра. Арсений скинул наушники и подался навстречу, недовольно толкнул приятеля плечом, чуть наклонившись, так как был выше на полторы головы.

– Наконец-то разродился… ты че там застрял? Я замерз, пока ждал.

Николай расплылся в улыбке:

– Не бузи, май френд, я статисточку новую цеплял, она, блин, замужем, хотя, может быть, слить меня так решила просто… На пальце вроде кольца не было, – приобнял Орловского, положив руку ему на плечи. – Ну что, трактирная душа, приступим к разврату? – пахнуло хорошим табаком и оксолиновой мазью.

Арсений смотрел на лицо Сарафанова в упор: толстые волоски жесткой щетины на пористой коже, шрам поперек левой брови, желтые от налета нижние зубы, губы шевелятся:

– Сегодня репетиция – говно полное, надо с горя напиться… Пойдем в ресторанчик какой-нибудь забуримся…

Орловский шмыгнул носом и поежился:

– У нас завтра опять репетиция, надо выспаться…

Николай фыркнул:

– Я т-я умоляю, еще Спиноза говорил: «Если русский мужик решил ничего не делать, то его уже никто не остановит». Конец цитаты.

Арсений с усмешкой глянул на друга:

– Так и сказал?

С видом знающего человека Сарафонов утвердительно кивнул.

– Зуб даю, что да… А может быть, это Кант в «Критике чистого разума» утверждал или Махавира проповедовал, не помню уже… В общем, как поговаривали на Киевской Руси: лучше сто раз сходить к наркологу, чем один – к венерологу.

Орловский улыбнулся:

– Это еще почему?

– Потому что у нарколога все очень даже филантропичненько, а у венеролога одна сплошная мизантропия.

– Ладно, мизантропия, пошли уже хоть куда-нибудь, у меня скоро в одежде селедка заведется, ты же знаешь, что я зонты не люблю, – Арсений потрепал Николая по мокрому затылку. – Честно говоря, мне безразлично, куда мы двинем, главное, не одному в пустую хату тащиться…

Расплывающийся под ногами асфальт. Талый снег – бурая гуща чавкает и облизывает подошвы. Потемневшие скамейки, сигнальные гудки и шум колес, выплевывающих на тротуар солоноватые брызги.

Когда проходили мимо главного входа театра, Орловский кивнул в сторону Андрея Суккуба и Тани Добрыниной, стоявших на крыльце.

– Коль, ты видел? Судя по расстановке героев, мимике и жестам, там шекспировские страсти с кровавым финалом.

Сарафанов мельком глянул на парочку.

– Я лицезрел, я все всегда лицезрею еще раньше тебя, май френд. У меня же не глаза, а пожарный насосы… я чумичку – не хочу, я чумичкой поверчу… парам-пам-пам…

Николай вечно напевал какую-то чепуху, Арсений был к ней уже привыкшим. Орловский оглянулся на размытые контуры двух фигур – Добрынина и Андрей стояли на блестящем от воды крыльце, выделяясь на фоне серой стены театра. Особенно отчетливо виднелась белая ветровка Тани, Суккуб минутами почти сливался с крыльцом, только иногда кожа его плаща поблескивала на рукавах и плечах. Фонари наполняли тонкие косые струи мелкого дождя желтушным светом: падающие капли казались горящими иглами. Добрынина что-то возбужденно проговорила, вскинула ладонь и побежала к припаркованной рядом машине, прикрываясь сумочкой от косых светящихся нитей дождя.

Орловский повернулся к Сарафанову:

– Давно пора… Суккуб ее за собой только тянул в весь этот бефстроганов… Девчонке семью нужно, а она все в подростках с ним куролесит… Помнишь, Сарафан, как в семнадцать лет по паркам со своими шлялись? А зимой в подъездах уголок искали, чтобы мочой не пахло… Дома родители, денег на съемный квадрат нет, вот и слонялись… Я когда на Танюху с Суккубом смотрю, чувствую, что они чем-то похожим занимались на протяжении всех последних лет… По сути, подъезды или рестораны – разницы нет ведь.