Москва, Адонай!
Шрифт:
Ермаков уже расшаркивался перед семейкой. Даже дышать рядом с их столиком начал как-то по-особенному – богодухновенно. Вооружившись заискивающей улыбочкой, раболепно склонился и впился в свиноматку экзальтированными глазками.
Поразительно, насколько по-разному лакеи ведут себя в зависимости от того, на какой чай рассчитывают… Час назад на бизнес-ланче Ермаков обслуживал двух студентов – надо было видеть его пресно-оскорбленную рожу, а теперь прямо расцвел, аж возбудился, сукин сын…
Громова всегда забавляло это линейное мировосприятие, свойственное закоренелым официантам, которые делят людей на небожителей, стопы коих можно лобызать, и на межпальцевую слякоть, коими следует презрительно, как кошка комом шерсти, отхаркивать – деление производилось исключительно в цифровом эквиваленте: гости, оставляющие барские чаевые, попадали в первую категорию, те же, кто отсчитывал за обслуживание робкие суммы – во вторую. Не могла не забавлять эта официантская привычка давать гостям моральные оценки после их ухода, разделяя на агнцев и козлов. «Какие чудесные люди» – если гость давал очень щедрый чай, «проходимцы, понарожают всякой мрази» – если гости экономили. Щедрого гостя
Марку досталось два дряблых толстячка, похожих на изнеженных бисексуалов. Они обхватывали еду толстыми блестящими губами с некоторой ленцой, по-верблюжьи выпячив их: так жрут не из чувства голода, а исключительно из любви к процессу. Подобная категория людей сокрушается до слез, что легкомысленная природа сделала желудок таким мещански невместительным. Древние римляне пили отвары, щекотали небо павлиньими перьями, чтобы вызвать рвотный рефлекс и высвободить желудок для новых блюд – пожалуй, эти двое тоже не отказались бы от корыта с пером. Щекастый жир затопил собой черты этих инвалидов, начисто перекрыв собой некогда прекрасную личину детства.
Мимо Марка прошла смуглая Натали – кучерявая официантка с тяжелым, почти лошадиным задом, мечтавшая о доме подле Сергиево-Троицкой лавры. Мужская поступь, широкий таз штангистки. Поставила сруб, а потом заморозила процесс строительства из-за нехватки денег. Сейчас окрылена решимостью переехать за границу, уже который год думала об этом, а ведь не девочка – тридцать девять паспортных и торопливых… Вот и шустрый Антоха-альбинос с бирюзовыми глазами и прозрачными бровями, ежедневно твердил всем, что увольняется, уходит из общепита «навсегда», потому что «устал от этой отупляющей трясины», однако раньше мебель данного заведения возопиет и восстанет, учинив бунт, чем Антоха завяжет с работой лакея. Губастенькая кассирша Оля, смазливая коротконожка-модница, родом то ли из Ивделя, то ли из Ижевска, которую в глубине души Марк прозвал «уральской низкосрачкой» – кокетливая пигалица с вертлявыми ягодицами и родинкой на ухе – в феврале каждого года летала в один и тот же отель, одного и того же курорта Таиланда. Вот уже шесть лет ее отпуск проходил только там: складывалось впечатление, будто еще не все люди знают, что Земля круглая. Пожалуй, это действительно так: большинство людей до сих пор убеждены, что земля плоская и мир состоит из одного слоя – очень вкусного и съедобного: кто больше съест, тот и счастлив.
Оля не являлась любительницей секс-туризма, бисексуальных тайцев и прочего, нет, Громов хорошо знал ее, они очень откровенно общались, так что «уральская низкосрачка» даже как-то в открытую рассказывала о своем групповом сексуальном опыте под MDMA – эмпатогеном, в Таиланд она ездила за одним только пляжным отдыхом, не желая разнообразить пейзажи в силу отсутствия воображения, которое, судя по всему, полностью исчерпалось постельными фантазиями и БДСМ-приключениями.
Скуластый грузин Нико с увесистыми ручищами и бронебойным подбородком еще с армии мечтал стать парикмахером в каком-нибудь стильном салоне – это несмотря на свою совершенно не утонченную внешность, рабочие, даже грубые повадки и пять классов образования, так что проще было представить его мясником или поваром бродячей шаурмы на колесах, чем парикмахером. Однако, несмотря на простоватые манеры, Марк с первого взгляда определил в его мужественном лице истинное благородство, и, как показало дальнейшее общение, определил безошибочно – Нико действительно представлял собой одного из самых честных, добрых и светлых людей, каких только доводилось встречать Громову. И вот Марк не поленился, нашел ему академию «Tony and Guy», выписал все контакты и почти каждый день подталкивал к первому шагу, но Нико уже месяц не может даже позвонить и узнать подробности набора на обучение, сроки и цены. И Марк чувствует: он так и не позвонит туда, так и не решится изменить свою жизнь, как и все те, кто проработал официантом хотя бы несколько лет – относительно легкие деньги за подай-принеси и стремительное отупение в должности лакея явно не благоприятствовали социальной активности.
Нико выходил на смену почти каждый день, так как хотел заработать побольше, вне ресторана он только отсыпался, поэтому, как и большинство других официантов, даже на несколько часов не вырывался из своей бурлацкой колеи: ресторан – суетливо-душное метро – пустынная улица занюханной окраинки – съемный почтовый ящик-скворечник с пыльными углами отслаивающихся обоев, скрипучей койкой и тумбочкой-солдаткой, а потом тем же маршрутом назад к сервированным столикам и раковым шейкам в сливочном соусе. Впрочем, ограниченность досуга вполне устраивала Нико, единственное, без чего он страдал – женское податливое тело, но человек привыкает ко всему, поэтому Нико нашел хоть и не очень замысловатый, но все-таки вполне себе законопослушный выход из трудной ситуации: порнография и онанизм вполне сгодились в качестве вспомогательного средства, поэтому, когда Нико на пути в колее «работа-дом» видел в метро и на МЦК понравившуюся девочку, он не знакомился, то ли не сохранив для этого необходимого запаса мужской энергии, по утрам растекающейся своей вялой теплотой в его ладони, то ли просто от чрезмерной усталости.
Марк покосился на прошедшего мимо официанта Пилипчика, похожего на прожеванный кусок хлеба – чисто гоголевский тип. Бледная овечка, новорожденная розовощекость маленькой крысы, рыжие перхотные волосишки с сальным блеском, а главное, неизменно бегающие, пришибленно-щупающие глазешки труса, как будто вечно спрашивающие окружающих: «Собираются меня бить или еще нет? Ну? А теперь?» Все его лебезяще-заискивающие движения говорили о том,
что ежесекундно в своей припугнутой суетливости он готов сморщиться в коленопреклоненный комочек и покориться, облобызать ступни и брызнуть себе на ляжку. Строго говоря, есть даже целый архетип подобных лиц, глядя на них, так и видишь вялые, удрученные никотином и скудной генетикой сперматозоиды – вот и ленивый, сонный головастик Пилипчика-старшего, который, будучи немощным бездельником, каким-то биологическим чудом все-таки заварил кашу, ибо доковылял до чьей-то не очень избирательной яйцеклетки, размахивая своим куцым хвостиком, или, быть может, просто случайно споткнулся об нее в теплых и уютных потемках какой-то уступчивой женщины, вследствие чего и появился на свет Пилипчик-младший – вдохновенная копия того самого ленивого головастика – та самая копия, которая будет рождаться из поколения в поколение, пока смерть не разлучит нас.Громов с тоской глянул в окно. Марк перебирал, нервно мусолил глазами проходивших мимо людей – беззаботных и стильных. Вот шагает студенточка с собачкой – вся сверкающая и сахарная, точно бланманже, точеная и длинная, как богомол – шпигует розовыми каблуками мраморный пол, виляет утянутыми цветастым платьем бедрами и делает вид, что ей безразлично, смотрит на нее кто-нибудь или нет, хотя Марк чувствовал: об одном только этом юная модница сейчас и думает, одного этого хочет, этим живет, дышит, упивается; рядом с ней шагал приодетый среднестатистический мужчинка лет сорока с жиденькой растительностью на голове и жреческим выражением лица, вялый и желтоватый, точно картофель, он думал о том же самом, о чем и его спутница – мужчинка смаковал процесс своего самоутверждения через самку, подсчитывая брошенные на его особь взгляды со стороны – оба были совершенно безразличны друг к другу, но все-таки с театральной, томной нежностью жались и о чем-то ворковали вполголоса – Марку представилось, как он отрывает эту тюнинговую студенточку от самоуверенной и желтоватой головы картофельного мужчинки-жреца с худосочными волосишками, как растворяет смазливую девочку в пар, рассеивая ее на атомы, а беззащитный самец, вдруг оставшийся один перед глазами толпы, начинает сжиматься и комплексовать, сдуваться, будто проколотый шарик, потом подкашивается на своих глиняных ногах так, словно у него из-под пят выдергивают ковер и с грохотом падает, расшибаясь вдребезги о глянцевый пол торгового центра – стеклярусные кусочки расколотого мужчинки гремят по мрамору, весело катятся и звенят хрусткой трясиной, наваливаются друг на друга и перепрыгивают стыки плитки, торопясь в разные стороны.
Когда прошедшая мимо окон парочка скрылась из виду, Громов снова перевел взгляд на затылки и лица официантов, снующих по залу среди деревянной мебели и пузатых бокалов.
Но земля растлилась пред лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Господь Бог на землю, и вот она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле.
Тут Марк увидел двух молодых мужчин, вошедших в ресторан. Громов где-то видел одного из них на каком-то спектакле. Когда подавал меню, спросил:
– Вы случайно не актер? Мне ваше лицо кажется очень знакомым…
– Случайно актер…
Громову стало неловко – он почувствовал всю идиотскость и неуместность этого разговора.
Он смущенно улыбнулся, представился и принял заказ. Часто ловил себя на том, что несет невразумительную ахинею, тем более претенциозную, чем больше ему нравился человек, с которым хотелось завязать разговор. Громову редко удавалось быть самим собой с людьми, вызывавшими в нем сильные эмоции – должно быть, сказывалась привычка к замкнутости, доходившей периодами до интровертного вывиха. Он попросту соскучился по «своим» людям, поэтому часто вел себя с ними слишком навязчиво. С людьми же, которые ему были безразличны или даже омерзительны, Марк всегда держался свободно и независимо, потому что ограждал их от себя высокой стеной непроницаемой холодности и формальными фразами. Усложнялась ситуация тем, что в его жизни в основном оставались только такие вот безразличные или отталкивающие экземпляры, то есть совершенно чуждые ему по духу, а люди близкие со временем начинали сторониться Громова, ошибочно полагая: его эмоциональный дружественный жар, направленный на них, доходящий подчас до чего-то приторного – следствие того, что Марку от них, вероятно, что-то нужно.
Все это усугубляло одиночество художника, который в периоды особенно сильных обострений своей обезлюдевшей тоски начинал откровенничать с этими единственными, оставшимися рядом с ним совершенно чужими по духу людьми, вследствие убогой закономерности оставшихся рядом: все они являлись как раз теми, кого по-настоящему и не хотелось видеть рядом с собой, но Марк все равно иногда срывался и впускал их в свой животрепещущий застенок, зная при этом наперед: никто из них не достоин подобного доверия, прежде всего потому, что элементарно не способен понять и оценить того, о чем идет речь в очередном откровении Громова, того, что тревожило Марка, мучало его и искренне волновало. Во всем этом сквозила определенная психологическая патология: детская травма некогда наивного и чистого мальчика, очень любившего людей, но не нашедшего в этих людях способности ответить на пылкое чувство взаимной приязнью и теплотой, а может быть, в Марке просто так проявлялась взбалмошная прихоть его менталитета, творческой специфики его склада, по вине которой жизнь Громова полнилась мусором, шумом, фикциями и фальшью – при том, что сам Марк от природы был наделен очень острой чуткостью, и лучше других умел отличать эту самую фальшь и органическую чуждость людей, но получалось только хуже: данную способность он использовал не для того, чтобы ограждаться от всего лишнего, а для того, чтобы зафиксировать это лишнее в своей жизни, все больше и больше преумножая его масштабы. Не замечай Громов вокруг себя всей этой мишуры из фальшивых дружб, улыбок, эмоциональных приятий, не осознавай всей поддельности и поверхностности царивших вокруг него чувств и улыбок, он был бы гораздо счастливее и беззаботнее, но он видел – видел это все, знал, как коротка память окружающих людей, как плох их вкус, как велики их тупость и алчность, эгоизм и страх за собственную шкуру, а потому в большинстве случаев чувствовал себя несчастным: то ли безответно влюбленным, надсадившимся филантропом, то ли преющим в собственной желчи, захлебывающимся в своей ненависти мизантропом.