Москва, Адонай!
Шрифт:
– Ну ты, пентюх! Лапы свои обрюзгшие не суй к моей цыпе… а то пальцы обкорнаю… Ишь ты, щепоть – ружьишко ему подай мое, видите ли… Не стони под ухо, огрызок… с огнем играешь, Ванька. Пшел нахер – кому сказано, ну ты, ты, хохлома белобрысая! Пшел, пшел давай. Ишь, шайсен…
Тем временем Марфуша Бедокурова все рвалась через заслоны: она пыталась пробиться сквозь толпу. Марфуша хотела накормить Иисуса говяжьим фаршем, но оголтелую бабу оттаскивали за волосы и драли за уши.
Анатолий-богомолец снова спал и снова наглухо, он был с похмелюги, поэтому все только стоял с закрытыми глазами, да чуть покачивался. Впрочем, как и Петруша-пятидесятник, который еще не протрезвел: он валялся в канаве, обняв пустую бутылку и ласкового кота, который время
Щуплый Андрюша чувствовал, что его яйца очень набухли – он предчувствовал сегодняшнюю дрочку, осязал ее предстоящее расслабление, поэтому ждал теперь только удобной минуты для того, чтобы уйти. Уходить же сейчас, он это видел по молитвенным лицам многих присутствующих, было неуместно, тем более, что онанист Андрюша знал: нервный Ржаной за такое безобразие непременно сломает ему ключицу.
Православные со старообрядцами, католики и протестанты были взволнованы сильнее прочих: они стояли на коленях и молились, при чем, как это ни странно, никониане и староверы стояли не порознь, а плечом к плечу, то же самое касалось и протестантов: лютеране, кальвинисты, англикане, цвинглиане, унитариане, баптисты, квакеры и прочие другие моментально преодолели ту преграду разногласий, которая укоренилась меж ними в веках. Все породнились и начали молиться единой, общ-ной молитвой. Разве что Фома-ублюдок, да Ванька-кошкоед остались в стороне.
Тем временем Фекла-лекарша пыталась взвесить в голове, как факт Второго Пришествия можно использовать в народной медицине, а ростовщик Веня во время всех этих волнительных минут, спекулировал валютой и золотом. Отец Лаврентий и того вовсе не вышел из дома: он разговаривал с душами умерших и пил чай с повидлом. Мормоны продолжали раздавать друг другу свои брошюрки и переписывать новый Ветхий и новый Новый Заветы. Преподобный Брендан Смитти, по кличке Хуан Карлос, тоже не терял времени задаром: ирландец бегал за смазливым мальчиком лет десяти и пытался ухватить его за ягодицу. Хлысты со скопцами все знай себе пороли друг друга до изнеможения, кружились, как ошалевшие, и раскидывались кастрированными причиндалами.
Иннокентий Эдуардович, проповедник, вдруг осознал, что Христос наверняка красноречивее его, посему время от времени бросал ревнивые, встревоженные взгляды на своих шлюшек – Таньку и Светку. Жора же стратег размышлял о том, как факт Второго Пришествия можно использовать в пропагандистских и политических целях. Жора понимал, что на этом вполне реально выстроить ту самую новую единственную конфессию, которую он и возглавит…
Конец пятого действия
Занавес
Действие шестое
Лиля вернулась домой с чувством вины: во время очередной встречи, когда показывала Арсу новые фотографии Ярослава, позволила ему поцеловать свою руку, но самое главное – впустила в себя, откликнулась на его взгляды и прикосновения смущением обнаженной взволнованности. Сейчас, после этого поцелуя и пристального взгляда Орловского, который она со своей стороны приняла, Лиля поняла, что изменила мужу в большей степени, чем в тот день, когда отдалась Арсению на гостиничной койке, но больше всего ее поразило то, что она не поправила актера, когда он произнес слова: «жизнь нашего ребенка»
Нашего!
Лиля холодно простилась с Арсением, почти обратилась в бегство. Решила про себя больше не идти с ним ни на какие контакты. Сбросила сапоги, почти по-библейски отряхнула ноги, и вошла в детскую. Ее мама присматривала за малышом, дремала в кресле рядом с кроваткой, а Ярослав лежал на животе и сопел, высунув ноги из-под одеяла. Лиля с трудом пересилила себя, чтобы не взять ребенка на руки, настолько сильно ей было нужно сейчас это прикосновение – животворящее, святое, дающее жизни ценность и прочность, но не позволила себе будить малыша,
поэтому только облокотилась на деревянные поручни кроватки и посмотрела на своего маленького румяного человечка с засохшей слюной на щеке. Мальчик затолкал пальцы в блестящий розовый ротик и подрагивал пятками, обтянутыми синими колготками.Глядя на лицо малыша, ужаснулась:
Господи, как же он похож на Арсения! Его лицо, разрез глаз, нос.
Схватилась за голову и отошла от кровати.
Через час с работы вернулся Сергей. Лиля накрыла ему на стол: спагетти с сыром и оливками. Достала из шкафа бутылку сухого хереса, оставшегося после посиделок на «кашу», и налила мужу бокал. До его прихода глодало чувство вины. Сергей снял верхнюю одежду, помыл руки и сразу отправился на кухню, даже не заглянув в детскую: Лиля перестала испытывать совестливое чувство – его заменило скрытое раздражение.
Ужинал с аппетитом, молча. Лиля надеялась: не спросит, как прошел ее день – врать любимому человеку не хотела, и никакая обида не стала бы оправданием, но муж только часто жевал и громко дышал носом. Села напротив и, не отдавая себе в этом отчета, начала фиксировать, насколько черты Сережи отличаются от черт ребенка. С усмешкой вспомнила сейчас, как дальние родственники и друзья выкрикивали в один голос шаблонные фразы: «папин нос, мамины глаза».
Ночью долго не могла уснуть: перед глазами лицо Ярослава, всплывающее из черт Орловского – два лица, будто вложенные одна в другую маски, вдавливались своими формами, сливались в единое целое.
Ничто в жизни не казалось Сергею по-настоящему ценным: бизнес – пустяк, лишь способ получить доход, никакого удовлетворения в полном смысле слова он не давал. Подарить ребенка любимой женщине – единственное, чего он желал: с тоской, обреченно, вымученно. Невозможность этого переламывала успешного бизнесмена и уверенного в себе мужчину, комкала в газетный обрывок. Утешением оставались близость с Лилей и возможность заботиться о ней и ее ребенке – кирпичом это притяжательное местоимение без конца встряхивалось в голове, звякало брошенной монетой – подаянием: ее и его – того самого его (чужого, вторгшегося, обескровившего и унизившего).
Сергей знал, сейчас Ярослав – центр ее мира, но все-таки не мог полюбить мальчика, вошедшего в их жизнь, – ребенок был прекрасен, но тем тяжелее смотреть на него (присутствие Ярослава откровенно угнетало). Глядя на красивого, бойкого мальчишку с умными глазами, Сергей чувствовал себя ущербным – ребенок напоминал своим присутствием о его неполноценности и бесплодности. Если бы Сергей смог подарить Лиле хотя бы одного, а Ярослава они бы взяли в детском доме, он боготворил бы мальчишку не меньше родного, но действительность рвала его на части, мальчик маленьким бесштанным палачом терзал его душу, елозя своими проворными коленками по теплому паркету: каждый раз, когда Сергей смотрел на него, видел близость жены с другим мужчиной, а потому – минутами просто ненавидел ни в чем неповинное дитя; ненавидел его за тот час, который он провел в машине, когда ожидал Лилю рядом с гостиницей, выкуривая сигарету за сигаретой, за то ощущение личной немощности, за испорченные отношения с женой – до появления Ярослава пара не знала ссор, все раздоры начались именно с момента его рождения.
Лиля перебирала старые книги, стирала пыль и заклеивала скотчем разодравшиеся корешки. Ярослав сидел на полу и строил башню из цветных кубиков. Русые кудряшки сваливались на уши густыми перышками. Лиля время от времени поглядывала на сосредоточенное лицо сына и не могла сдержаться от смеха – монархическая серьезность сдвинутых бровей была просто уморительна.
Она начала выставлять заклеенные и протертые книги обратно на полки, но услышав кряхтение, повернулась к ребенку – шатающийся мальчуган шагал к ней, вытянув перед собой зеленый кубик.