Москва, Адонай!

Незнакомец (посмотрел на Сизифа, то ли понял, что от любознательного попутчика не отделаться молчанием, то ли посчитал последний вопрос более существенным). За рулем кто? Да пес его знает, кто на этот раз. Саша Македонский, Ахемениды или фюрер какой-нибудь… Может, фараон. А тебе не все равно вообще, ты чего такой взволнованный?

(Сначала, услышав странный ответ попутчика, Сизиф насторожился, но потом понял, что это у немцев такое специфическое чувство юмора и успокоился).

Сизиф. Да в принципе, безразлично, да. Как говорил мой дедушка: лишь бы початок стоял, а там все разлюли малина… Он у меня был не промах: мясником работал, к нему даже из соседних деревень приходили, чтобы посмотреть, как он мороженую говядину стоячим хуем рубит… Сильный он был мужик, что и говорить. Не чета молодому поколению – наши предки совсем другой закваски люди, более жизнеспособные… на земле прочнее стояли, чем мы.

Незнакомец. Вот и я думаю… правильный у тебя был дедушка…

(Сизифа на секунду смутило то, что он так легко вспомнил цитату своего деда, но совсем не помнил ни его имени, ни лица. Снова покосился в окно, боязливо посмотрел на отсутствующее небо, на пролетающие мимо мертвые личины с раскрытыми ртами. Мрак и ужас, зубовный скрежет).

Сизиф. Да, погодка что-то с утра не заладилась, туманности какие-то нехорошие… В Люберцах постоянно так (Пауза.) Послушай, Фридрих, а что там за шум в соседнем вагоне? Режут, что ли, кого?

Незнакомец. Там за власть борются.

Сизиф. Кто?

Незнакомец. Ой, да все не уймутся никак черти: якобинцы, социалисты, правые-левые, революционеры, партии всякие, да мало ли кто – за место машиниста вечный махач… один с ложкой – семеро с мандовошкой, а бывает наоборот: в любом случае потом к власти приходят и – туши свет, еще хуже становится, чем было… ферштейн, голуба? Я понятно вообще излагаю?

(Сизиф кивнул, этот нелепый разговор начинал все больше обескураживать, поэтому даже уничижительно-фамильярная «голуба» его совсем не смутила, но вот специфическое немецкое чувство юмора начало откровенно раздражать. «Какие еще нахрен якобинцы, что он несет? Я ни разу в жизни не встречал в Люберцах никаких якобинцев». Сизиф оглянулся в конец вагона, посмотрел на соседние кресла, увидел множество людей со стертыми лицами: сидят прямо, не шевелятся, не дышат – белые пятна и рассеянные контуры, похожие на медуз. В этом смысле Фридрих отличался от других пассажиров: его очертания время от времени становились то эфемерными и неуловимыми, то отчетливой плотью-мякотью, прочным остовом утверждались, крепли прямо на глазах. Разглядев других пассажиров, похожих то ли на манекены, то ли на каких-то убогих сукиных детей, с которыми едва ли можно обмолвиться парой слов, Сизиф понял, что ему вполне повезло с попутчиком, поэтому грех жаловаться).

Сизиф. Слушай, Фридрих, а что в противоположной стороне за звуки? Там, по-моему, кому-то очень хорошо, такие охи-ахи заманчивые… и хохот – жутковатый, но зато отчаянный такой, бойкий.

Незнакомец. Там бордель, рынок, магазинчики всякие… ala вагон-ресторан, только побольше… сам понимаешь, в общем. Дедушке бы твоему понравилось.

Сизиф. Да я и сам бы оценил… хорошее дело… а чего мы здесь сидим, как бедные родственники? Ты все о своей лошади, что ли, думаешь или за простыни паришься? Слушай, может, ну его, махнем давай в соседний и по стакашку?

Незнакомец (Фридрих засмеялся – неприятным, каким-то скрипучим смехом: такой звук издают плохо смазанные велосипедные педали). Смышленый ты парень… Если бы можно было между вагонами ходить, стал бы я тут с тобой и дырдочками твоими сидеть… Но ты попробуй, дерзай. Встань хотя бы просто, посмотрю на тебя, умника.

(Сизиф попытался встать, и действительно ноги были как парализованные. Только сейчас поймал себя на том, что все это время не чувствовал их – мог только вертеться да смотреть по сторонам).

Сизиф. Да, ты прав, не получается. Я что, типа в чистилище каком-то? (Сизиф говорил с иронией, по интонации и поведению Фридриха он понял, что его немецкий друг – сумасшедший – сомнений на этот счет уже не осталось, он тяжко болен, причем наглухо. Сизиф убедился: этот немецкий шизофреник думает, что поезд движется где-то в посмертных пространствах, а Сизиф знал по опыту, что тяжелобольных, особенно больных с психическими отклонениями лучше не злить, не перечить и вообще нужно быть душкой, а то воткнут в кадык какую-нибудь одноразовую вилку и поминай как звали. Поэтому, собственно, и решил немного подыграть Фридриху. Тот же факт, что встать действительно не удавалось, Сизиф списал на усталость). Чудно… Надо было всю жизнь по шлюхам мотаться, сейчас бы ехал, как белый человек, со всеми удобствами в соседнем вагоне… ну что за говнище? Итак, жизнь – не жизнь была, теперь еще здесь… везде одно сплошное жлобство…

(Когда Сизиф закончил фразу, ему в голову пришла неприятная, но очень навязчивая мысль: «Вот суки, понаедут из своей Германии шизофреники какие-то, потом разыгрывай тут перед ними волынку… так и сам свихнусь с этим дебилом. Кто у нас вообще на таможне стоит?

Нашли, кого пускать в страну… Безобразие, везде одна сплошная халатность и пренебрежение к своим служебным обязанностям…»)

Незнакомец. Ну-ну, посмотрел бы я на тебя лет через пятьсот потом… Ты при жизни-то пробовал покобелиться с полгодика? После двадцатой-тридцатой уже тошнит от этого мяса, а тут каждый день… ну его к лешему, знаешь…

Сизиф. Но все равно как-то скучновато у нас тут с тобой. Олухи какие-то сидят замороженные, белесые головы, не шевелятся даже… за окном Люберцы, и все не проедем никак, одним словом: как на кладбище.

Незнакомец. Да, невесело у нас тут, сам знаю… но я давно здесь, так что попривык.

(Тут из соседнего вагона появилась фигура: спокойное, красивое и чистое лицо. Сложенные перед собой руки. Человек остановился между рядами и что-то начал говорить тем, кто ближе всего сидел, но неподвижные головы почти не реагировали на говорившего – белели во вздрагивающем и сиплом люминесцентном свете, отбрасывали рассеянные тени).

Сизиф. А это кто такой шляется? Почему это ему можно вот по вагонам шастать, а я как буек тут торчать должен?

Незнакомец. Ему можно.

Сизиф. А что он там надрывается? Я не слышу вообще, чего он плетет…

Незнакомец. Восьмеричный путь, Четыре Благородные истины… (увидев бездыханную перенапряженность в глазах Сизифа, почти вздувшихся от мыслительного усилия при упоминании этих пяти слов, Фридрих стал говорить чуть проще). Блин, короче, предлагает сойти на одной из станций… ну, чтобы прекратить это бесконечное коловращение, теперь ферштейн?

Сизиф. А куда сойти-то? Ты видел эти рожи ср-р-рашнючие за окном? Ага, держи карман шире… Еще я в Люберцах не выходил на ночь глядя. Ищи дураков! Ты в России человек новый, у вас в Берлине, может, и не принято душегубство по ночам, но у нас в стране есть такие места, где, как бы это выразиться-то помягче…

Незнакомец (не дал закончить Сизифу, перебил – иногда казалось, что Фридрих либо не слушает Сизифа, либо ему просто безразлично, что бы тот в свою очередь ни нес, поэтому Фридрих если и говорил, то больше как будто, для себя, чем для собеседника – наверное, просто, чтобы рассеять скуку). Я не знаю, это выше моего понимания… Куда-то туда, подальше от этой головомойки… лично меня достало уже мотаться по кругу, как проститутка, но я уже не могу сойти, потому что давно умер… и самое горькое, что осталось после меня одно только заблуждение… я всей своей судьбой как указатель у дороги встал – указатель в сторону, в которой нет ничего, кроме смерти.