Москва, Адонай!

– А это кто такой?

– Преподобный Брендан Смитти, по кличке Хуан Карлос… Он любит шелковые сутаны. По крови ирландец, но все-таки в поселении Смитти прозвали Хуан Карлосом.

– Почему?

– Ой, голуба, спроси, чего попроще… Может быть, все дело в его темпераменте, не знаю. В свое время преподобный вступил в орден премонстрантов, чем очень гордился – все-таки монашеский сан – дело нешуточное. Это не какой-нибудь там кондуктор трамвая или, я не знаю, бухгалтер, например. Монах – дело серьезное. Это вам не смехуечки какие-нибудь… Помимо шелковой сутаны, Хуан Карлос Смитти любил маленьких детей, особенно двойняшек, особенно двойняшек с голубыми глазами, но еще больше он любил маленьких двойняшек с голубыми глазами в шелковой сутане… Подобные пагубности и излишества ирландского сластолюбца не мог ему простить поселенский мясник-инквизитор Розенкранц Игнатьевич, который в свою очередь, принципиально каждое утро поджигал шалаш Хуан Карлоса. Вот прям из принципа, да… Однако преподобный был человеком предусмотрительным, он всегда держал наготове несколько ведер с водой, которые томились под рукой и пускали пузыри, ожидая своего часа, так что Хуан Карлос каждый раз тушил неуемное пламя инквизиции, стоило тому только схватиться. На самом деле, жители поселения давно уже привыкли к этому утреннему моциону. Каждое утро после молитвы и завтрака Розенкранц выходил из трапезной, зевал, потягивался, а потом шел поджигать дом Хуан Карлоса с той безмятежной умиротворенностью и даже скукой на лице, с какой обычно сонные хозяева выгуливают по утрам своих пекинесов – преподобный же тем временем чесал бороду, тяжко так вздыхал, подперев рукой подбородок, и посматривал на ведра с водой, все ждал, когда же придет этот сукин сын Розенкранц. Вот так и жили… Всем поселянам настолько осточертел вид горящего шалаша Хуан Карлоса, да и вся эта суматоха с ведрами по утрам, что никто уже даже не смотрел в их сторону, даже не взирая на то, что часто эти потасовки завершались зрелищными драками – Хуан Карлос размахивал пустыми ведрами, пытаясь зарядить алюминиевым донышком по наглой физиономии Розенкранца, а последний, в свою очередь, норовил засадить ногой промеж ирландских глаз преподобного. Короче говоря, налицо полное пренебрежение общественности к этой ежедневной активности вышеупомянутых лиц. Так, разве что какая-нибудь сердобольная бабонька глянет мельком на бесконечную эту склоку и пробормочет себе под нос: «Вот паразиты… не надоест же лешим дурью маяться…». А потом ласково сплюнет на землю… Все давно свыклись с запахом горелого – подкопченный воздух в некотором роде даже нравился жителям поселения, было в этом запахе что-то тревожное, этакая горчинка, без которой чаще всего жизнь скучна и до невозможности пресна, так что не подпали Розенкранц в один из дней преподобного педофила, поселяне бы, наверное, не на шутку встревожились…

Пока Фридрих рассказывал историю ирландца замолчавшему Сизифу, преподобный допил чай из блюдца, доел рафинад и разложил на скамеечке у входа в шалаш катушки с нитками: он начал вышивать крестиком на своей сутане слова из Священного Писания. Святослав, который все это время молча держался рядом, больше зыркал по сторонам и сопел, наконец, не удержался и дал Хуан Карлосу леща. Ржаной никогда не мог удержаться и при каждой встрече с Хуан Карлосом давал ему леща – массивная рука Святослава обычно сворачивала челюсть преподобного, так что тот долго потом отирал окровавленный нос и сплевывал зубами. Иногда он даже терял после этого леща сознание и несколько часов валялся в подворотнях, пока привыкшие ко многому местные коты и кошки не будили его своими шершавыми языками.

Святослав хрустнул пальцами и зевнул.

– Так, ладно, хлопцы… Двинули дальше штоле?

– Ага, пойдем, голуба… Сизиф, не отставай.

Они обогнули шалаш Хуан Карлоса. За ним у сарая с дровами стоял домик из фанеры.

– А здесь живет Марфуша Бедокурова – что и говорить, Марфуша была бабой вздорной, однако хозяйственной. Сказать, что она просто прекрасно готовила: значит, ничего не сказать. Она готовила отменно, нет, прямо-таки баснословно, у нее даже руки чесались, просто палец в рот не клади, только дай что-нибудь приготовить и кого-нибудь накормить. Даже когда она была сытой, даже когда донельзя уже утрамбованные желудки ее детей-перекормышей больше не принимали пищи, а сами отпрыски лежали где-нибудь на завалинках или крыше их лачуги и без конца рыгали от пищеварения, Марфуша шла к соседям и начинала откармливать их, потом к другим, и к третьим, пятым – до тех пор, пока не проголодается сама и не спохватится, вспомнив, что ее рыгающие жирные отроки давно уже, наверное, перестали рыгать, слезли с крыши и теперь умирают от голода… Бедокурова охала, ахала, роняла чужую посуду и бежала восвояси… И действительно находила, что ее жирные рыгающие отроки не такие уж на самом деле и жирные, и совсем не рыгающие, поэтому Марфуша стремительно начинала откармливать их сызнова. Причуда же вздорной бабы была в том, что она варила борщи исключительно из святой воды, а когда квасила капусту или готовила малосольные огурцы, то придавливала кадку иконами или Библией. Марфуша считала, что чем больше места в жизни занимает Бог, тем меньше места остается для лукавого. На том и стояла.

Когда Сизиф проходил мимо лачуги Бедокуровой, то почуял до невозможности вкусный аромат тушенных биточков – аппетит разыгрался не на шутку. Тем больнее было видеть, как жирные рыгающие отроки сидели на крыше фанерного домика, отирали потные лбы и размазывали куски надкусанной говядины по черепице, наблюдая за тем, как ненасытные голуби и воробьи лобызают сытную крышу и чешут воздух своими растрепанными крыльями. Кошки неистовствовали, барахтались в надкусанной говядине, дрались, совокуплялись – стоял страшный визг и вой – короче говоря, вопиющая безнравственность, полный хаос и отпетое свинство, так что прям хоть святых выноси… Увидев Сизифа, Марфуша почуяла запах голодного человека, выпрыгнула в окно и молниеносно накормила проголодавшегося мужчину, слету накладывая ему в раскрытый от удивления рот говяжий фарш из своего фартука. Марфуша часто носила с собой в фартуке говяжий фарш – так просто, на всякий случай. Мало ли что.

Святославу Ржаному, хотя тот отказывался от фарша, тоже досталось, Фридрих же, несмотря на свой почтенный возраст, достаточно быстро бегал, поэтому Марфуша не смогла его догнать.

После Марфуши оказались у дома отца Лаврентия. Когда философ отдышался, он отер лоб:

– Фу-ты, что ты будешь делать… сука бешеная. Еле учесал от нее. Тошнит уже от этого говяжьего фарша, видеть его не могу…

– Фридя, вещай давай, здесь кто живет?

– Погоди, дай еще отдышусь… я уже не помню, когда улепетывал так в последний раз…

Святослав и Сизиф смотрели на философа: Сизиф часто моргал, а Ржаной только вздыхал больше и почесывал бицепсы.

– Отец Лаврентий здесь… все, можно идти дальше, двинули…

– Что за отец Лаврентий?

– Он разговаривает с душами умерших и пьет чай с повидлом. Все, больше ничего… здесь нет никакого подвоха – обычные души умерших и самый что ни на есть среднестатистический чай с повидлом. Отец Лаврентий сидит по утрам в своей лачуге, точит яблочное повидло и хлебает чаек из пиалы, а души умерших сидят на лавке напротив, подле красного уголка с иконами. Отец Лаврентий предлагает призракам чай с повидлом, но те отнекиваются, только скромно сидят, болтают своими прозрачными пятками и усмехаются. Веня ростовщик как-то предложил отцу Лаврентию устраивать платные спиритические сеансы – выручку, само собой, поровну: «25 %» – Лаврентию, а «75 %» себе, но отец Лаврентий был человеком богобоязненным и бескорыстным, поэтому выразительно сказал Вене-«жидку»: «Шел бы ты нахуй, скотина, это безнравственно, уходи, сердце мое томится и видеть тебя нет моей мочи» – после чего плюнул в рожу и захлопнул дверь. И был таков.

Последним, кто попался в Старом квартале, оказался неофит Федотка, по кличке «пришпарок в кепке». Полтора метра ростом, коротконогий пришпарок действительно постоянно бегал в кепке, снимая ее только во время богослужений. Маленький дурачок носился сломя голову по улицам с помповым ружьем системы Benelli и стрелял в чертей, которые ему всюду мерещились. При этом он без конца блажил что-нибудь по-немецки – «шайсен!» или «гутэн так, свиноферма». Таким макаром пришпарок вдребезги раскурочил и без того редкие окна, измолотил почти все стены и дважды чуть не ранил нескольких жителей. Дурака постоянно отлавливали, и от греха подальше забирали у него ружьишко, спрашивая: «Федотка, причем, скажи, ради всего святого, вот причем здесь немцы?», но пришпарок в кепке только кусал за руки тех, кто его держал, теребил веревки и в конце концов опять выкарабкивался, снова воровал ружье, патроны и продолжал стрелять в чертей, да горланить какой-то вздор, так что жители знай только уворачивались и нагибались, чтобы лихой помповой мощью им не снесло напрочь полголовы.

Философ, Сизиф и Ржаной подождали, когда у неофита-Федотки закончатся патроны – пришлось несколько минут простоять за железным вагончиком, переоборудованным одним из жителей под жилой дом. Когда выстрелы прекратились, снова воцарилась тишина, само собой, что относительная, поскольку, когда у неофита Федотки заканчивались патроны, его всегда начинали беспощадно лупцевать всем миром – поэтому тишина-то тишиной, но Федоткин нутряной вой все равно еще некоторое время колебал воздух и раздражал слух, правда, теперь пришпарок блеял не про немцев, а про что-то другое, более тесно связанное с инстинктом самосохранения и десятью заповедями Моисея.

В любом случае Сизиф уже не оглядывался, он продолжал следовать за седым затылком Фридриха и могучей спиной Ржаного. Старый квартал остался позади, дома попадались теперь гораздо более пригожие и респектабельные – здесь начинался квартал мормонов. Святослав щелкал костяшками пальцев и разминал кулаки – он не любил мормонов, может быть даже больше, чем Хуан Карлоса. Вообще по природе своей Ржаной был человеком хоть и импульсивным, но очень сдержанным – его сила, которая без конца бурлила в нем, как гейзерный поток, сдавленный почвой, постоянно требовала врагов, но понимая, что кончать Хуан Карлоса и мормонов как-то не по-христиански, он ограничивался лещами и легким членовредительством – максимум, что он мог себе позволить, это сломать мормону руку или ключицу. Ну Розенкранца пару раз в кошачье говно лицом макнул за частое упоминание имени Божьего всуе, но в целом Ржаной держал себя в руках, так как понимал, что его сила является некоторым фундаментом и опорой жизни поселения. Своего рода скрытым защитным ресурсом. В связи с необходимостью постоянно сдерживаться, в Святославе Ржаном всегда накапливалось большое изобилие лишней нереализованной обиды-печали на злачных людей, которую он выплескивал, копая глубокие ямы. Он никого не хоронил и даже не готовился к этому, а только лишь копал. Происходило это так: встречал Ржаной, скажем, мормона, ломал ему ключицу, потом резко одергивал себя, краснел, сопел, чувствовал большой приток крови к своим внушительным мышцам, затем брал лопату и как ни в чем не бывало шел копать – и копал он до тех пор, пока не истачивался совок об твердый грунт земельной утробы, либо пока черенок не рассыпался в его мозолистых, крепких руках. Обычно к моменту износа инструмента успокаивался и сам Святослав. Если же не успокаивался, то он шел к скопцам или, скажем, к хлыстам, ломал еще одну ключицу, опять краснел, сопел, брал себя в руки, хватал новую лопату и опять айда к ямам. На второй-то лопате он уж непременно успокаивался.

Его, например, спрашивали, «Как дела, Святослав? Как, мол, вообще поживаешь?». Или, скажем, такой вопрос: «В чем, брат, истина?». А Ржаной отвечал: «Могу – копать, могу – не копать». Или задавали ему другой вопрос: «Святослав, в чем твой секрет, жлобина, ты чего такой здоровый, эпидерма? Хватит жрать, а то скоро ряха треснет». Таким Ржаной сначала ласково сворачивал шею, бросал их в кювет, а затем отвечал: «Могу – копать, могу – не копать». Вообще в этом смысле устройство совковых лопат очень гармонично сочеталось с внутренней энергетикой Ржаного – в этом смысле Ржаной ощущал себя полноправным стражем правопорядка. И за это его дюже уважали и побаивались…

После Старого квартала и из-за стройного угла высокого симметричного здания показались первые мормоны. Все, как один в смокингах и фраках, кто-то просто в хорошем костюме. Начищенные туфли блестели, брючки резали воздух отглаженными стрелками. Никто не перебивал друг друга, все излагали свои мысли по очереди, только солидно кивали друг другу и по-джентельменски похлопывали по плечу. Часто аплодировали, поправляя бутоньерки в своих петлицах. Свежевыбритые и глянцевые мормоны благоухали дорогими духами. Они стояли у роскошных колонн, рядом с большим портретом Джозефа Смита-младшего. Краем уха Сизиф услышал, что они обсуждают какой-то там план спасения, о котором, дескать, только одни они знают. От мормонов и их жилищ веяло внушительным благосостоянием. В этом квартале все блестело какой-то почти что бриллиантовой роскошью. Высокие крыши со шпилями; белый мрамор и гранит, множество скульптур Девы Марии, агнцев, быков. Изобилие цветов, рассаженных по клумбам, даже небольшая собственная оранжерея, крытая стеклом – из-под которой пестрели экзотические кустарники и орхидеи.