Москва, Адонай!
Шрифт:
– Обрати внимание, голуба, здесь все так респектабельно, что даже дворовые кошки отличаются какой-то особенной ухоженностью, умытостью и причесанностью, не говоря уже о том, что они совсем не срут на улицах, как, например, это делают кошки других кварталов: лощеные кошки мормонов ходят срать в квартал к старообрядцам и православным, а находясь в мормонском квартале, они терпят, в связи с чем никогда не мурлычут… мормоны очень любят белый камень, шпили, архитектурный размах, кожаные кресла, чистоту и респектабельность. А еще многоженство. Мормонские гаремы, как и интерьеры с архитектурой квартала, тоже, как видишь, отличаются особенной изысканностью – я бы даже сказал, что почти все женщины в этих гаремах были чудо, как хороши, попадались даже профессиональные модели и бывшие актрисы. По красоте и ухоженности мормонским девицам Старый квартал мог противопоставить, разве что шлюшек Иннокентия Эдуардовича проповедника – Танька и Светка проповедника были, пожалуй, что даже поэффектнее, чем самые яркие девушки из мормонских гаремов – и это несмотря на то, что шлюшки сами пришли к проповеднику, а женщин в мормонский квартал приводили «сверху»,
Когда Сизиф, Фридрих и Святослав проходили мимо одного особняка, то увидели в огромном окне какого-то мужчину во фраке – судя по всему, нанятого писателя. Лицо этого писателя даже лоснилось от денег, Сизифу подумалось, что он, наверное, даже кушать уже не может – так много у него денег. Толстенький такой, кудрявый и счастливый, румяный, сидит за столом на табуретке, ножками болтает и ручкой затылок чешет, в рукопись уткнулся. Пишет. Судя по всему, эта писательская персона тайно приходила в поселение, продолжала писать здесь новый Ветхий и новый Новый мормонские Заветы, перетасовывая текст Синодального перевода православного издания, текст Римско-католической Вульгаты и приправляя свое детище собственными фантазиями… На уложенной мраморной плиткой площади перед писательским особняком шумел большой фонтан с бронзовыми бордюрами. Рядом с фонтаном стоял молодой парень с брошюрами. Он тоже был во фраке. Правда, его лицо не лоснилось от денег так, как у писателя и тех мормонов, что стояли у портрета Джозефа Смита-младшего. На нем был достаточно задрипанный фрачок, да и сам юноша имел чуть голодноватый вид – он походил на загулявшего после сессии студента из благополучной семьи, в бюджете которой вроде бы и есть немалые деньги, но вот ты все просадил и больше пока не дают, мол, провинился, отрабатывай давай, пьянчуга-сучонок. Потом и покормим, дескать… «Бери фрак в шкафу и пшел вон, щенок».
Молодой мормон увидел Сизифа, сразу же признав в нем еще необращенного в их церковь потенциального члена, после чего подошел и начал навязывать какие-то брошюрки, на которых было написано: «План спасения» и «Восстановление Евангелия Иисуса Христа». Молодой мормон что-то начал доказывать и объяснять Сизифу, но Святослав уже успел покраснеть, поэтому даже не дослушал, он дал мормону аккуратного леща, осторожно сломав ключицу, немного посопел, после чего все трое поспешно покинули этот квартал – такой роскошный и благоустроенный. Пока они шли, Сизиф еще долго оглядывался на огромные особняки с террасами, симметричные аллейки с мраморными клумбами и на изящные скульптуры.
У выхода из мормонского квартала на деревянном заборе сидел православный Ванька-антисемит, по кличке кошкоед. Ванька-антисемит был черносотенцем в седьмом поколении: выслеживая ухоженных мормонских кошек, которые шастали по чужим кварталам и срали где ни попадя, он с нежностью душил их, укладывая рядками вдоль своего забора. Грозно сдвинутые брови, устремленные вдаль мормонского квартала глаза и воинственно растрепанная борода выдавали в Ваньке очень целеустремленного и упрямого человека с крутым нравом. Чего только стоила вереница мертвых кошачьих тушек у забора, которая подмостками примыкала к его стопам. В свободное от мормонских кошек время, Ванька-антисемит искал в поселении «жидов» и подбивал жителей на еврейские погромы.
Сизиф и Фридрих ждали, когда Святослав выкопает необходимую после встречи с мормоном яму. Вот, наконец, Ржаной воткнул лопату в землю, отер лоб рукавом, почувствовав, что ему полегчало, после чего все трое смогли двинуться дальше. Тут за забором начинался православный квартал – черносотенец Ванька-кошкоед был, своего рода, пограничной заставой или, если угодно, привратником.
Сизиф увидел пару больших амбаров, больше похожих на казармы. Православные жили внутри – спали на двухъярусных кроватях и ходили в общий сортир – таинственное помещение, напомнившее Сизифу большой скворечник, стояло чуть в стороне от двора и жизнеутверждающе благоухало. Мухи кружили вокруг скворечника плотной грудой, натыкались друг на дружку, толкались и озлобленно жужжали, пытаясь вне очереди пробиться к теплой отхожести человеческих тел, скрытой в напольном очке. Между сортиром и казармами располагался открытый пятачок, с краю валялась перевернутая телега без одного колеса. На площадке собралось несколько десятков человек, они что-то усердно друг другу доказывали, драли глотки, брюзжали слюной и били друг другу по щам… не давали закончить мысль, все время перебивали, не желая слушать ничего, кроме собственного голоса – а главное, все знай себе таскали друг дружку за бороды и драли уши: скажут несколько слов, почешут затылок и давай молотить по роже. Закончилось все крупной попойкой и троекратным христованием-целованием. Только что человек пытался вытряхнуть из соседа душу вон, а вот поди ж ты, хряпнули водочки и спелись, так что сидят теперь, как голубки, и плаксиво самоуничижаются перед тем же самым, кого час назад молотили сапогом по мордасам. Правда, двух человек все-таки зашибли насмерть. Как раз пригодилась мормонская яма, вырытая Святославом часом ранее. Вообще православные были очень гостеприимными людьми. Сизифа встретили хлебом-солью и налили стопочку… Зашибленных православных наскоро похоронили, поставили набожными руками добротно сколоченные кресты, тяжко вздохнули, перекрестились, и тогда, собственно, начали поминать. Поминки перешли в попойку. Попойка – в дебош, а тот, в свою очередь, постепенно скатился до шабаша. Во время поминок царили сочувствие и меланхолическая задумчивость, ощущение близкой смерти и жалость
о погибших товарищах, люди плакали и потрясали головами – они раскаивались и кляли себя повинными во всех грехах мира; во время попойки разгорелся какой-то догматический и политический спор, который в очередной раз закончился мордобоем; когда же все сошло на дебош, православные танцевали в присядку и играли в чехарду, а Андрей Андреич – местный алкаш – демонстрировал под аплодисменты то, как он пьет водку ноздрями. Короче говоря, никакой романтики. С другой стороны площадки стояла школьная доска, на ней висела большая карта мира. Перед картой стоял священник и помечал красным фломастером, кого бы еще отлучить от церкви. Афон и Константинополь: вычеркнуты, Европа и Новый Свет: перечеркнуты, Австралия и Новая Зеландия: вообще вырваны к лешему, чтобы не попадались лишний раз на глаза.Умудренный опытом Фридрих почувствовал, что назревает шабаш: он предусмотрительно предложил своим спутникам уйти от греха подальше. Сизиф и Святослав Ржаной согласились, после чего все трое отправились дальше, поэтому то, что происходило в процессе шабаша они уже не видели.
Следующий квартал числился за старообрядцами. У входа к старообрядцам росла сосна, на сосне сидел второй антисемит поселения: злобный Варфоломей, по кличке Фома-ублюдок. Он сидел на своей сосне и презрительно плевал на прохожих. Злобный Варфоломей никого не пускал во двор к единоверцам, поэтому Сизиф смог посмотреть на них только через забор: человек пятнадцать старообрядцев сидели рядом с ортодоксальной часовенкой 17 века. Старообрядцы сидели молча, они только крестились двумя перстами и презирали всех тех, кто не сидел так же, как они рядом с ортодоксальной часовенкой 17 века и не крестился двумя перстами.
Когда плевок злобного Варфоломея настиг Ржаного, Святослав снял ботинок и трахнул Фому-ублюдка по голове. Старообрядец удержался на сосне, а потом равнодушно к своему телесному недугу почесал голову, однако плевать перестал, потому что понимал: у Святослава есть еще один ботинок. Вообще Ржаной хотел было выкорчевать сосну, чтобы сломать Варфоломею ключицу, но Фридрих отговорил его, рассказав о том, что идея о сверхчеловеке была заблуждением, так что даже к лошадкам нужно испытывать только сострадание. Ржаной очень любил природу, поэтому согласился с доводами философа, надел ботинок, и они отправились дальше.
В квартал к хлыстам и скопцам Фридрих решил Сизифа не водить: ничего интересного там не происходило, просто люди пороли друг друга до изнеможения, кружились, как оголтелые, и раскидывались кастрированными причиндалами. В этом квартале лежало так там много причиндалов, что даже ходить было трудно: лежат себе и пованивают.
– Ужас, одним словом…
Когда случилось Второе Пришествие Христа, мормоны, хлысты и скопцы вообще сделали вид, что не заметили ничего, и, как ни в чем не бывало, продолжали заниматься своими делами… Розенкранц Игнатьевич, по кличке Великий инквизитор, сразу же насторожился – он видел в Христе соперника, поэтому надеялся, что все ошибаются и в действительности перед ними залетная птица – какой-нибудь голодранец-прохвост или попрошайка с харизматичной физиономией.
Пришедший сел на белые камни площади, оглядел окружающих своими тихими глазами и начал что-то рисовать пальцем на перемешанном с влажными опилками песке. Люди ждали, но Иисус молчал.
Взволнованный Боря-летописец решил не терять время: он протолкнулся в первые ряды, потом подошел ближе. Ему хотелось вручить Христу свои компроматы – Боря понимал, что его челобитная как нельзя кстати, ведь сейчас, наверное, с минуты на минуту начнется Страшный суд.
Христос поднял глаза на Борю, и летописцу стало не по себе – он дрогнул и выронил свои записи – листы рассыпались по площади, шелестели и раскачивались, лезли друг на друга. Боря задрожал и отступил назад… Тут уж Розенкранц Игнатьевич окончательно понял, что инквизиторская чуйка его не подвела. Великий инквизитор встал и преисполненный ревнивого чувства двинулся в сторону от толпы – он ненавидел Христа за это прикованное внимание поселения, за эту робкую, сосредоточенную тишину… жители никогда не смотрели так на Розенкранца. Даже в те моменты, когда он со словами молитвы рубал головы курицам… Инквизитор не мог смириться с такой кощунственной несправедливостью – ему были противны эти люди, их коленопреклоненное раболепие перед Иисусом, которого так долго ждали и который пришел в конечном счете в каком-то заношенном хитоне и дранных пыльных сандалиях… Розенкранц Игнатьевич оценивающе посмотрел на свой роскошный красный балахон, на увесистые четки из драгоценных камней и желчно сплюнул. Инквизитор расталкивал людей и торопился уйти, кого-то даже ударил четками по лицу:
– Расступись, отщепенцы… пшел прочь, молекула! Халтура сплошная… безвкусица, шантрапа… что уставились, как индюшки? Раскудахталась, шпана… ну ты, калоша, расступись, кому сказано, жопа плешивая!
Православный Ванька-антисемит сразу же признал в пришедшем еврея – у черносотенца был слишком хорошо наметанный глаз на черты этого семитского племени: в еврейском вопросе Ванька-антисемит был человеком прожженным. Он подошел к неофиту-Федотке, который стоял рядом и чувственно поглаживал свое помповое ружье системы Binelli. Черносотенец предложил пришпарку в кепке застрелить «жида»:
– Федотка, милый, голубчик, решайся давай, шмальни ты разок, Христом Богом тебя прошу… не жалей арсенала: бей жидов, спасай Россию… от них все зло… ну что ты молчишь, пес окаянный? Шмаляй, тебе говорят, сукин брызг… ради всего святого, ради православия, наконец, стрельни хоть раз, хоть полпистончика… ну будет тебе пыжиться-то, что ты, зажилил что ли, идол бессловесный?…
Неофит Федотка отказывался. Пришпарок в кепке был принципиальным человеком и стрелял только по чертям, которые ему сейчас почему-то не мерещились. Так что помповое ружье, несмотря на полностью снаряженный боекомплект, молчало. Когда же Ванька-антисемит начал клянчить оружие, чтобы прикончить жида самому, то пришпарок оттолкнул его: