Москва, г.р. 1952
Шрифт:
Дома я рассказал о происшедшем родителям, и попросил объяснить мне, кто такие «ассенизаторы» и при чем тут Маяковский. Они объяснили, процитировали классические строки, и мы стали хохотать.
Надо заметить, что у большинства детей во французской школе родители тоже были не «ассенизаторы». Хотя формально в спецшколы принимали только из окружавшего микрорайона, это правило не соблюдалось. Там учились дети со всей Москвы, чьи родители всерьез заботились об образовании своих чад.
В школе № 12 работали замечательные учителя.
Моей классной руководительницей была Инга Васильевна Соколова, за глаза – просто Инга. Ее судьбу можно описать мелодраматической фразой «она отдала всю жизнь школе и детям», и это будет чистейшей правдой.
Инга вела русский язык и литературу.
У Инги Васильевны не было своей семьи, и значительную часть лета она проводила со своими учениками, то есть с нами. Такую самоотверженность начинаешь ценить, только став взрослым, когда появляются собственные дети и ты понимаешь, что это значит: отвечать за чужих. Инга ездила с нами на Оку, где мы жили дней десять в лесу в палатках, ходили за молоком и хлебом в ближайшую деревню за несколько километров, купались и катались на лодках. Она возила нас в Пушкинский заповедник и Псков, мы ездили с ней на турбазу в Солотче под Рязанью. При этом мы никогда не чувствовали, что она делает это только ради нас. Ощущение было, что мы просто вместе отдыхаем и радуемся жизни. Правда, как мне сейчас кажется, Инге Васильевне не было особенно трудно с нами управляться: мало-мальски серьезных проблем, сколько я помню, не возникало.
В эти путешествия ездила примерно одна и та же компания, человек пятнадцать; среди нас было двое или трое ребят, которые бренчали на гитарах. Если нам приходилось всем вместе чего-нибудь ждать или долго ехать, мы пели. Репертуар у нас был широкий: много Окуджавы и Высоцкого, Визбор, блатные песни, Городницкий – в общем, кто что помнил и у кого что было записано дома на пленку.
Однажды в Рязани нам предстояло долго ждать автобуса, и мы решили всей компанией пойти в кино. Мы стояли с рюкзаками в фойе местного кинотеатра, когда к нам подошел администратор и попросил: «Ребята, у вас гитара, вы так хорошо поете, может, вы перед нашими зрителями выступите?» Несколько наиболее решительных из нас, в том числе и я, вышли на сцену и минут двадцать нестройно, но зато с большим энтузиазмом пели Высоцкого, Окуджаву и даже что-то квазиблатное, вроде «Стою я раз на стреме, держусь я за карман…». В общем, выдали репертуар, какой тогда нечасто можно было услышать в публичном исполнении. Немногочисленные зрители дневного сеанса наградили нас бурными аплодисментами.
Недавно, спустя почти сорок лет после того, как я ушел из французской школы, Инга Васильевна прислала мне с оказией сочинение, которое я написал в пятом классе, то есть в 1964 году. Много сотен, если не тысяч учеников она успела выучить за эти годы, и все это время она хранила мою тетрадь с изображением рыжего пса на самодельной обложке. Сочинение было на свободную тему, и я писал, так сказать, о собаках в своей жизни, прежде всего, конечно, о бабушкином Гарьке.
У Инги не было в классе очевидных любимчиков, но я всегда чувствовал, что ко мне она относится с особой симпатией, хотя примерным поведением я не отличался. На уроках самой Инги я вел себя сносно (мне всегда на них было интересно), но к ней – как к классному руководителю – стекались жалобы других учителей.
Если мне было на уроке скучно, а это случалось довольно часто, то я вертелся, болтал, кидался бумажками и записками, всячески мешая учителям. Особенно я любил что-нибудь выкинуть в момент появления учителя в классе.
Шалости мои были, как правило, беззлобны, но иногда доводили до беды.
Впереди меня на одном из уроков сидела тишайшая, легко красневшая и застенчивая девочка Наташа. И вот однажды я, когда учительница
вошла в класс и велела всем сесть, выдернул ногой стул из-под бедной Наташи. Сделал я это очень ловко: она с размаху села на пол, ударившись обо что-то головой. Я был в шоке от гнусности содеянного: в классе не было более безобидного человека. Учительница испугалась, а покрасневшая, как рак, Наташа отправилась в школьный медпункт и оттуда – домой. Мне было страшно, но стало еще страшнее, когда Наташа на следующий день не пришла в школу, по слухам, по причине плохого самочувствия.Потом Наташа оправилась, мои искренние извинения, покраснев, приняла, и я на некоторое время со своими шутками затих. Эта травма, слава Богу, не помешала Наташе стать со временем доктором филологических наук.
Большинство учителей пытались как-то меня приструнить: постоянно болтая и отвлекаясь на уроках, я, однако, продолжал прекрасно учиться. По пять-шесть раз в неделю у меня забирали дневник, чтобы написать замечание, иногда снижали отметку за поведение – не помогало.
Один из немногих учителей, на чьих уроках я вел себя хорошо, был Виктор Соломонович, который преподавал черчение и рисование. Виктор Соломонович в моем представлении соответствовал образу дореволюционного учителя гимназии: он единственный в школе обращался к ученикам на вы и никогда не терял хладнокровия. Главное, я очень любил его предметы, особенно черчение, и с удовольствием делал домашние задания своим друзьям.
С моим поведением сумела справиться только моя учительница французского, Наталья Алексеевна Брюханова. Язык она знала и преподавала великолепно и держала себя очень уверенно. После нескольких записей в дневник, замечаний и выговоров Наталья Алексеевна начала меня просто игнорировать. При том, что уроки проходили в небольшой группе – человек десять, – она перестала меня спрашивать, ко мне обращаться, включать меня в диалоги: я как бы перестал существовать в классе, а отметки она мне ставила только за письменные работы. Так продолжалось почти полгода, и эта мера оказалась чрезвычайно действенной, тем более что я прекрасно понимал ее справедливость.
Помимо обычных ежедневных уроков французского у нас были уроки так называемого разговорного французского. Вела их симпатичная молодая блондинка, только что приехавшая из Франции. На этих уроках мы смотрели и обсуждали современные фильмы, учили французские песни, в общем, действительно осваивали живой язык.
В школе была собственная радиостанция, которая готовила еженедельные утренние передачи на французском языке. Поскольку считалось, что у меня хорошее произношение, я был назначен диктором. Раз в неделю я объявлял на всю школу: «Attention, attention! Ici école spéciale numéro douze!» («Внимание, внимание! Говорит специальная школа номер двенадцать!»).
Среди учебников французского, по которым мы занимались, был и известный учебник Гастона Може в четырех томах. Правда, имелся он далеко не у всех (достать его было практически невозможно), но в школе нам иногда раздавали его на время урока, а потом забирали обратно. Говорили, что Може иногда появлялся в магазине французской книги, расположенном рядом с моим домом, на той же улице Веснина. Я забегал туда часто, но этот учебник не видел ни разу. За отсутствием Може я с вожделением разглядывал лежавшие на прилавке комиксы про собаку Пифа. Покупали мне их редко – мама резонно полагала, что на знание языка они не влияют, а на бюджет – даже очень: каждая книжка стоила три рубля – немалые по тем временам деньги.
Учительницы французского языка, в просторечии «француженки», представляли собою особую группу, которая заметно отличалась от преподавателей других предметов. Как правило, это были очень изящно и модно одетые женщины, пахнувшие французскими духами. Особенно выделялась своими нарядами одна из учительниц – жена шахматиста Полугаевского. Кто-то из моих одноклассников даже завел небольшой дневничок, где отмечал, в чем она приходит в школу. Таким образом обнаружилось, что иногда в течение месяца она ни разу не надевает дважды одно и то же платье. В этом, впрочем, не было ничего удивительного: ее муж был знаменитым гроссмейстером и играл в турнирах по всему миру.