Москва, г.р. 1952

Песни Галича, которые я знал наизусть, сыграли очень большую роль в моем, так сказать, политическом образовании, но этим дело не ограничилось. В этих песнях порой упоминались авторы, которых я не читал, факты, о которых я не слышал, – и это давало толчок к самообразованию. Например, от Галича я впервые узнал о Хармсе, хотя Александр Аркадьевич неточно помнил его настоящую фамилию – на многих записях он называет его «Урвачев» вместо «Ювачев». Стихи Мандельштама повернулись ко мне новой стороной, когда я услышал о «Федре в старинном многоярусном театре», упомянутой в одной из его песен.

Помню, какое впечатление произвел на меня цикл «Кадиш». О холокосте в Советском Союзе практически не писали, но Галич знал об этом почти из первых рук. В его воспоминаниях описан визит к Михоэлсу, который показывал Галичу документы о восстании в варшавском гетто, полученные из Польши.

Не только я, но и многие взрослые не знали, о чем шла, собственно, речь в песне о «маках в Монте-Кассино» и какое это имело отношение к Польше. А речь шла об одном из эпизодов Второй мировой войны – кровопролитном сражении за монастырь Монте-Кассино в Италии, в котором на стороне союзников воевали главным образом поляки, подчинявшиеся польскому правительству в изгнании. Насколько точна эта строка, я понял относительно недавно, проехав весной по сельским дорогам Италии: действительно везде цветут маки!

Галич видел эти маки своими глазами, ведь в начале своей литературной карьеры он был необычайно успешным по советским критериям литератором. Его пьесы шли во многих театрах страны, песни исполняли по радио. Александр Аркадьевич рано стал «выездным», писал сценарий для совместного советско-французского фильма про Мариуса Петипа («Третья молодость»), почти полгода жил в это время в Париже без всяких «переводчиков» и «сопровождающих лиц» от Союза писателей или кинематографистов. Помню, как он рассказывал о своей встрече в Париже с Керенским: для меня это звучало примерно так, как если бы он встретился с Александром Македонским.

Галичу было что терять, когда его песни стали ходить в самиздате и распространяться на пленках, и все же он на это пошел. Этот путь был нетипичным для диссидента, каким Александр Аркадьевич в итоге стал. Нетипичными для диссидента были и убеждения Галича, которые он сформулировал в песне «Не надо, люди, бояться!»: «Не бойтесь сумы, не бойтесь тюрьмы, / Не бойтесь мора и глада, / А бойтесь единственно только того, / Кто скажет: „Я знаю, КАК НАДО!“» Подобный отказ от идеологии был непопулярен среди большинства диссидентов. Но особенно он был неприемлем для сторонников «социализма с человеческим лицом», а также для приверженцев «особого пути России».

Неслучайно Солженицын не захотел встретиться с Галичем в России. Я помню, что моя мать была в курсе усилий по организации этой несостоявшейся встречи и очень сочувствовала растерянности Галича, который не мог не чувствовать себя униженным. В этой «невстрече» было, я думаю, много подтекстов: гордыня Солженицына; принадлежность творчества Галича к городской культуре; его популярность среди нелюбимой Александром Исаевичем «образованщины»; его недостаточная «русскость» во всех смыслах; его прозападная, продемократическая ориентация. Правда, Галич, кажется, не подписывал писем в защиту Солженицына, но ведь и сам Александр Исаевич не все акции протеста поддерживал по тактическим соображениям, о которых подробно написал.

Году в 1970-м поздним зимним вечером у нас раздался звонок в дверь. Как правило, без телефонного звонка к нам никто из знакомых не приходил. Отец пошел открывать. В квартиру, к моему ужасу, ввалился совершенно пьяный Галич. Он плохо понимал, где находится. Почему ему спьяну пришло в голову приехать именно в наш дом и притащиться пешком на четвертый этаж, осталось для всех нас загадкой. Родители его утихомирили и вызвали Нюшу его забирать.

В последние год или два жизни Галичей в Москве родители мало с ними общались. Моя мать раздраженно говорила, что они «полностью находятся в руках Ивинской», что они стали совершенно недоступны и что даже позвонить им невозможно – к телефону подходит Ивинская. От этого периода жизни Галича у нас дома осталась любопытная реликвия – фотография немолодого Пастернака в пижаме с надписью на обороте – «Галичу от Ивинской».

Последний раз я видел Галичей при крайне неприятных обстоятельствах. Весной 1974 года они с Нюшей зашли к моей матери днем на обед, были и мы с женой. Все сидели на просторной кухне, на столе стояла нарядная весенняя еда. Я подозревал, что это прощание перед отъездом, хотя точно не знал. Мама, конечно, знала о планах Галичей, но со мной их не обсуждала.

В тот день на Александре Аркадьевиче была элегантная, низко расстегнутая летняя рубашка, из под которой выглядывала толстая цепочка из желтого металла. Мать сидела рядом с Галичем, слегка отодвинувшись от стола, и глядела на эту цепочку так, что от этого взгляда она, казалось, должна была начать плавиться.

Я не сразу понял, в чем дело. Александр Аркадьевич старался быть приветливым, сказал нам с Ирой несколько ласковых слов. Мать тяжело молчала, сидя в прежней позе, выражение лица у нее было агрессивное, брови угрожающе сдвинуты. Вдруг она спросила зловещим полушепотом: «А что это у тебя на шее?» Галич ответил зазвеневшим голосом, в котором прозвучал некоторый вызов: «Я крестился». – «Что значит – крестился?» Тут Александр Аркадьевич залез рукой под рубашку и вытащил большой нательный крест. При этом он сказал что-то вроде: «Я пришел к единственному Господу нашему Иисусу, и это символ моей новой веры», – и поцеловал крест.

При этих словах мать закричала: «И ты смеешь у меня в доме…», и начался громкий скандал. Хотя мать была бесконечно далека от любой религии, в том числе иудейской, она очень не любила, когда евреи крестились, полагая это предательством. Именно это мать и стала выкрикивать Галичу в самых грубых выражениях.

Мы с Ирой стали хором верещать: «Мама, прекрати!», «Наталья Аркадьевна, как вам не стыдно!», а Галич в полной растерянности бессвязно повторял: «Я никогда… Я не мог себе представить… Какое право…» Он поднялся, за ним Нюша, и они быстро ушли.

Больше никто из нас Галичей не видел. Однако Нюша, видимо, на мать долго зла не держала. К тому же Нюша знала, что мама, как и несколько других их общих подруг, постоянно навещала ее собственную мать, когда они с Галичем уехали. Пару лет спустя Нюша прислала моей матери с оказией свое кольцо, которое часто носила и которое мне ужасно нравилось в детстве: светлый аметист в форме миндаля был закреплен в простой серебряной оправе так, что он покачивался, как лодочка, при каждом движении руки.

ВТОРАЯ ШКОЛА

Начиная с седьмого класса, я еженедельно ходил в вечернюю математическую школу. Сначала я ездил туда вместе с моим другом Феликсом, а когда Феликс заболел, продолжал ездить один.

Передо мной пожелтевшая книжечка «Математическая школа. Лекции и задачи», одна из тех, что мы регулярно получали в ВМШ, и в нее вложено несколько ротапринтных листков с задачами, которые нам давали для решения дома. «В стране Гомологии 1966 городов. Между каждыми двумя городами курсирует 1 самолет. Эти самолеты принадлежат могущественной семье Морфизмов: Гомо Морфизму, Экво Морфизму, Авто Морфизму…»; «На Марсе расположено 1967 марсодромов. В некоторый момент с каждого из них поднимается летающая тарелка…»; «В стране Лемниската объявлен конкурс на типовой проект квартиры…»