Москва, г.р. 1952

Помню, как Константин Петрович принес нам кантату Прокофьева «К 20-летию Октября», написанную на тексты «Коммунистического манифеста», работы Ленина «Что делать?» и только что принятой сталинской конституции. Хор пел речитативом: «Философы, философы, философы, лишь различным, лишь различным образом объясняли мир, а дело заключается только в том, чтоб изменить его…», – Португалов смотрел на нас с хитрецой, ожидая нашей реакции. У меня мелькнула мысль, что это издевательство, пародия; переглянулся с другими ребятами – у всех было на лицах недоумение. Никто из нас не мог себе представить, что подобного рода тексты можно петь. Кстати, я и сейчас не могу поверить, что пафос Прокофьева по отношению к использованным им идеологическим материалам был искренним, и слышу в этой музыке явный сарказм.

В конце каждого «четверга» Константин Петрович говорил: «А теперь небольшой сюрприз» и ставил, как правило, запись одного из популярных тогда бардов – Кима, Клячкина, Городницкого. Однажды он принес только что появившееся сочинение Шостаковича – «Пять романсов на слова из журнала „Крокодил“». Конечно, мы понимали, что это смешно, но казалось странным, плохо вязалось в нашем сознании с серьезностью Шостаковича.

В школе, однако, собираться становилось все сложнее. Какое-то время «четверги» проходили в доме-музее Скрябина, но потом мы лишились и этого помещения. Тогда родители моей подруги Маши Бочарниковой предложили для «четвергов» свою квартиру. Раз в неделю Португалов приносил к ним громоздкий проигрыватель, состоявший из двух чемоданчиков, и портфель с пластинками. Я вижу Португалова в невзрачном демисезонном пальто с поднятым воротником; на улице валит снег вперемежку с дождем, и Константин Петрович быстрой походкой переходит Арбат со своей ношей, входит, отряхивается, застенчиво улыбается в прихожей.

И вот я думаю сегодня: зачем Португалову и родителям Маши, обремененным работой и другими заботами, это было нужно? Машиным родителям приходилось отменять все свои дела, отключать телефон, ходить на цыпочках – квартира ведь была небольшая! И так не один и не два раза, а каждую неделю, месяц за месяцем. Все это они делали только для того, чтобы дать нам возможность собираться, слушать и обсуждать музыку.

Но и этого было мало. С 1967 года Португалов стал по понедельникам вести еще и «Клуб любителей искусств», который тоже собирался у Маши. Мы смотрели фильмы и спектакли, а потом их обсуждали и делали доклады.

Иногда наш руководитель произносил довольно рискованные речи, особенно в связи с картиной «Иван Грозный», которую мы вместе смотрели. Как раз в тот год ненадолго вышла на экраны вторая серия «Ивана Грозного», запрещенная в свое время Сталиным. Португалов, явно волнуясь, говорил с нами о параллелях между Грозным и Сталиным, о политическом терроре. Сегодня это кажется общим местом, но тогда говорить такие вещи детям никто не осмеливался.

Однажды Константин Петрович принес нам фортепианную запись «Из еврейской народной поэзии» Шостаковича и рассказал об обстоятельствах создания этого произведения в ответ на убийство Михоэлса в 1948 году. Для такого разговора тоже требовалась определенная смелость. Тему убийства Михоэлса, да и саму еврейскую тему публично обсуждать было не принято.

Помню один из проектов нашего клуба. Он заключался в том, что мы должны были придумать, как поставить на сцене «Моцарта и Сальери» Пушкина. Мы разбились на группы, я был в одной группе с моим другом Феликсом. С юношеским максимализмом мы толковали пьесу в контрастных тонах, не признавая никаких оправданий или даже объяснений поступка Сальери. А потому мы хотели всю постановку оформить в двух цветах – желтом, символизирующем зависть Сальери, и черном, в знак неизбежной гибели Моцарта. Потом мы всем клубом пошли в театр им. Вахтангова на «Моцарта и Сальери» в постановке Симонова. Многое из придуманного в клубе нам показалось интереснее того, что мы увидели на сцене.

Португалов был удивительным человеком, я редко встречал в жизни таких бескорыстных людей. Может быть, в силу застенчивости и одиночества его тянуло работать с детьми. Константин Петрович делал это с таким искренним увлечением, что нам никогда не приходило в голову, что он чем-либо жертвует ради нас.

Вскоре после того, как я ушел из французской школы, Португалов перестал вести эти клубы, он женился, и времени, видимо, стало в обрез. Константин Петрович продолжал работать на радио, а по материалам, собранным за время преподавания, издал небольшую книгу «Серьезная музыка в школе». В этой книге приводятся многие наши высказывания и отрывки из сочинений, в том числе фрагмент моего сочинения о Бетховене.

ФЕЛИКС

Феликс Рейтбурд уже учился во французской школе, когда я туда пришел. Это был крупный сильный мальчик с веселыми серыми глазами. В двенадцать лет в нем уже была спокойная уверенность в себе, как-то само собой получалось, что он становился центром любой компании. Мы подружились не сразу, наверное, мне не хотелось делать первый шаг, я прекрасно видел, что с Феликсом все хотели дружить. К тому же он ездил в школу издалека, из Измайлова, так что общения после уроков не получалось.

В одно из воскресений в декабре 1963 года ребята из нашего класса поехали в Измайлово кататься на лыжах. Набралось человек пятнадцать-двадцать. Когда стало смеркаться, Феликс пригласил всех к себе домой. Кто-то, конечно, пойти не смог, но большинство, в том числе и я, с радостью согласились. Рейтбурды жили недалеко от Измайловского парка в новой трехкомнатной квартире, чистой, нарядной, ярко освещенной. Уже стояла роскошная елка. Нас встретила мама Феликса, сразу же продемонстрировавшая свое исключительное гостеприимство. Она усадила всю нашу промокшую ораву за стол и стала кормить вкусным обедом, а потом пирогами. Папа Феликса был почти незаметен, он был какой-то маленький, с невнятной дикцией.

С этого момента началась моя дружба с Феликсом. Он очень много читал, увлекался древней историей, рисовал гладиаторов, построения римских войск, рассказывал мне про римскую военную тактику. Мы охотно оставались с ним вдвоем дежурить по классу – убираться после уроков. Как только мы ставили стулья на парты, Феликс седлал одну из швабр и, размахивая другой шваброй, носился между рядами, изображая то гладиатора, то Айвенго, то кавалергарда 1812 года.

В седьмом классе у нас начались уроки химии, которые вел Владимир Борисович Белоцерковский по прозвищу ВБ-квадрат. Он был маленький, толстый, заметно лысеющий и все время острил. Как я теперь понимаю, учитель он был не самый лучший, половина урока уходила у него на состязание в остроумии с нарушителями дисциплины, он не умел установить правильную дистанцию с учениками. Тем не менее ВБ-квадрат любил свой предмет и умел заразить этой любовью учеников. Благодаря ему мы с Феликсом увлеклись химией. Как раз в это время вышла переводная «Химия для всех» Хоффмана, которая была гораздо интереснее, да и красивее нашего обычного школьного учебника или скучной «Общей химии» Некрасова. Мы с Феликсом читали Хоффмана и старались перещеголять друг друга, рассказывая в классе весь этот дополнительный материал.

Вместе с Феликсом мы ходили в школьный математический кружок, который вела одна из учительниц математики. В этом кружке осенью 1965 года нам раздали объявления о приеме в Вечернюю математическую школу (ВМШ) при МГУ. Нам обоим идея показалась заманчивой, и мы записались в ВМШ. Занятия проходили в здании Второй математической школы на Ленинском проспекте, позади универмага «Москва». Поскольку Феликс жил далеко, в день занятий я после школы вел его к себе домой, разогревал оставленный для нас мамой обед, и мы вместе ехали на Ленинский. К этому времени мы с Феликсом уже вместе сидели на многих уроках, вместе дурачились на переменах.

Однажды ранней весной 1966 года Феликс пришел утром в школу, прихрамывая: сбегая по лестнице, он упал и ушиб колено. Прошла пара месяцев, приближались летние каникулы, но нога у Феликса почему-то продолжала побаливать, и он по-прежнему хромал. Неожиданно в начале мая Феликса положили в больницу. Мы – несколько ребят из класса, державшиеся общей компанией, – его навещали, шутили и смеялись, не подозревая ничего серьезного, тем более что Феликса скоро выписали. 20 мая 1966 года в Москве было частичное солнечное затмение, и мы вместе с Феликсом бродили вокруг школы в поисках осколков оконного стекла и чего-нибудь горючего, чтобы это стекло закоптить и потом смотреть сквозь него на солнце.