Москва майская

20

После семинара смогисты подошли к нему сами.

— Мы вообще-то вас пришли послушать, — сказал тип с челкой и в темных очках. — Нам сказали, в семинаре Тарковского гений появился. Приехал из Харькова. — Физиономии кудлатых анархистов разнузданно улыбались за совершенно серьезной физиономией темно-очкастого.

«Смеются?» — спросил себя поэт.

— Спасибо, что пришли. — На всякий случай он решил быть осторожным.

— Но ваш шеф, я так понимаю, правит вами железной акмеистской рукой, — загоготал здоровенный бородач с полувыгоревшей гривой волос. Такими видел наш поэт в иностранных журналах скандинавских хиппи.

— Может быть, ты нам почитаешь немного, старичок? И вообще, давай познакомимся. Я — Аркадий Пахомов. Поэт. — Бородач крепко сжал руку харьковчанина.

Бородач ему понравился. Тот, который с челкой (наш герой мысленно стал называть его Ринго Старр), назвался «Владислав Лён, поэт». (Физиономии битлзов он хорошо изучил еще в Харькове. Несколько его друзей имели пластинки битлзов. С физиономиями на чехлах.) «Странный тип», — подумал наш герой. Самый крупный из юношей, гигант в легких очках в позолоченной оправе, представился как Серёжа Бродский.

— Вы тоже поэт? — позволил себе спросить провинциал.

— Я никто, — сказал юноша, дружески улыбаясь.

— Он у нас еще маленький. — Скандинавский Пахомов похлопал гиганта по массивной, как мешок с песком, мощной спине. — Ему только двадцать лет. Он еще не выбрал, делать жизнь с кого.

— Да, я еще сплю, — с готовностью подтвердил гигант.

Юный богатырь провинциалу тоже понравился. Маленький красавчик, это он явился в шинели, к груди шинели был пришпилен красный бант, назывался Боря Дубовенко.

— Наш Есенин, — вставил скандинавский Пахомов. Осталось непонятным, пишет ли Дубовенко стихи, похожие на Есенина, или же Пахомов желал сказать, что красавчик похож на Есенина внешне.

Пятый юноша был из породы юношей, напоминающих высокие складные ножницы. В сером костюме и с галстуком, носатый и худой, он говорил быстро, как бы разгрызая слова. Его звали Коля Шпигов. «Как поэт, я печатаюсь под псевдонимом Щербинский», — серьезно сказал складной.

«Печатаюсь?» — с недоумением задержался на слове провинциал. Он что, имеет в виду, что его стихи печатают? Однако и складной понравился провинциалу. Ни один из пяти не вызвал у обычно чрезвычайно привередливого харьковчанина негативных чувств. Пять из пяти — о, смогисты заслуживали свою славу. «Отборная гвардия московской молодежи», — решил он. Они спустились в кафе, прихватив наежившегося Леванского и Риту Губину. Рита, как выяснилось после нескольких фраз, которыми она обменялась со смогистами, прекрасно знала Лёньку Губанова!

— Почему же ты мне никогда об этом не сказала? — упрекнул Риту харьковчанин.

— Потому что ты меня о Лёньке никогда не спрашивал!

Воодушевленный пивом, он раскрыл вельветовую тетрадь.

— Я прочту вам свое поэтическое кредо.

Леванский уже научил его, что «Кропоткин» — это его поэтическая программа. «В этом стихотворении, — ласково объяснил Леванский (нос его лоснился. У него была очень жирная кожа. Даже руки его лоснились), — у тебя в ярчайшем виде продемонстрированы основные особенности твоей поэтической системы: установка на яркий, шокирующий образ, на часто незарифмованную, но метрически ударную строку».

Леванский знал теорию стихосложения! Харьковчанин же, хотя и несколько раз в жизни принимался за серьезное изучение поэтических размеров, так и остался неграмотным, и никогда не отличить ему даже ямба от хорея. «Не беда, — успокоил его Леванский, когда харьковчанин признался ему, стесняясь, в своей неграмотности в области теории стихосложения, — Цветаева тоже размеров не знала, однако дай Бог всем писать так, как она!..»

В кафе Дома литераторов стоял обычный влажный зимний галдеж. Куда более состоятельные, чем семинаристы, зрелые советские литераторы таскали от буфета к столикам гроздья жигулевских бутылок. Самые ловкие умели захватить по шесть бутылей в каждую руку. Впрочем, самые преуспевшие литераторы сидели в ресторане. Харьковчанин позавидовал обеим категориям и начал:

— По улице идет Кропоткин…

— Это вы князя-анархиста имели в виду? — осведомился гигант Серёжа после прочтения «Кропоткина». — Похвальная тенденция. Анархизм в нашей стране незаслуженно забыт.

— Возродим, стариканчики, анархизм? — Физиономия Дубовенко вспыхнула, как его красный бант.

— Читайте дальше, пожалуйста!

— Бориска, помолчи, тебя мы уже не раз слышали… — Темно-очкастый Ринго, похвалил его мысленно провинциал, пришел слушать его стихи. Удовлетворенный, он прочел им еще и «Кухарку».

Ринго до такой степени понравилась «Кухарка», что он снял очки и разрыл несколькими энергичными движениями волосы. В челке сверкнули несколько серебряных нитей, а без очков под глазами обнаружилось несколько красноватых морщин. Он был явно старше других ребят. Может быть, помня об этом, он поспешно надел очки.

Расстались они друзьями. Ринго Старр дал ему два телефона, рабочий и домашний, а бородатый Пахомов в большой грубо-морщинистой куртке геолога доехал вместе с ним в троллейбусе до площади Маяковского.

— У меня нет телефона, старичок, — извинился он. — И живу я нигде. Сейчас у подружки на Арбате. Но можно общаться через Славу. Он у нас ученый. У него все есть, не только телефон.

Подняв капюшон, скандинавский Пахомов ушел в снег. Он был еще виден до первого фонаря, потом его фигуру закрасило снегом. Сидя в вагоне метро, приближаясь под землей к Беляеву, провинциал, однако, чувствовал легкую досаду и разочарование. Как-то все обыкновенно произошло. Ну вот и со смогистами познакомился. И что? Ничего ребята. Ожидал он, однако, большего. Где же необыкновенная жизнь литературных движений, о которых он читал в книгах?

Может быть, повинуясь этому разочарованию, он не позвонил Ринго Старру. Он замкнулся на некоторое время в себе самом и опять писал стихи по десять часов в сутки. Анна Моисеевна, еще не освоившая профессию купли-продажи (или «импорт-экспорт»), скучала и часто с самого утра отправлялась к подругам «в город», как она выражалась. И впрямь, Беляево было чем угодно — деревней, полем и лесом, но не Москвой. Подруг уже было две. В подкрепление к Воробьевской/Письман переселилась в Москву красавица Женя Кацнельсон. Только теперь мужем Жени был не физик Заяц, но некто Беляев — художник Агентства печати «Новости», молодой и очень хорошо зарабатывающий холостяк-алкоголик. Женя привычно взялась за реанимацию. Анна Моисеевна увеселяла подруг, рассказывая истории и… немаловажное обстоятельство при бюджете семьи 30 рублей в месяц — столовалась (прекрасное старое слово!) по месту работы. Анне Моисеевне платили как компаньонке — спутнице английских леди. Поэт питался исключительно югославскими порошковыми супами (на пакетиках был изображен для куриного супа — петух, для грибного — пара грибов) и съел их столько, что сумел возбудить в себе вечную ненависть к порошковым супам.

О, романтическая голодная юность! От Беляева не были видны купола златоглавой, а то бы наш герой подобно Растиньяку мог нависнуть над ГОРОДОМ и произнести что-нибудь остроумное.

В февральскую оттепель значительно похудевший поэт плелся как-то по сочащейся всем телом Москве. Ему, ослабевшему от водянистых супов, пальто казалось тяжелее, чем обычно. На Пушкинской улице он столкнулся с бородатым Пахомовым.

— Эдик Лимонов!.. Старичок, куда же ты пропал? Идем со мной в «Яму»? У меня в «Яме» с Володькой Алейниковым свидание назначено.