Мой отец генерал (сборник)

– И я, – продолжила мама, – всю жизнь не могу себе этого простить. Ведь он же голодный был. Может, это яйцо ему бы жизнь спасло...

В общем, очень она была тогда рада, что батюшка отпустил ей этот грех.

Время прошло. Мама дальше болеет, то есть в комнате своей лежит, командует всеми потихоньку. Через месяц-полтора посылаем мы за отцом Александром, просим его прийти, совершить на дому требу: маму исповедать и причастить.

Приходит в воскресенье отец Александр, оживленный, громкий. Комнату, правда, оглядел. Проходит к маме. Я слышу из приоткрытой двери:

– Ну вот, было мне пять лет... и входит к нам во двор нищий и берет у нашей курицы яйцо.

Отец Александр ей:

– Тамара, мы этот грех с тобой уже исповедали и грех твой тебе уже отпустили. Давай называй свои грехи.

Мама:

– А у меня больше грехов нет.

Отец Александр аж крякнул:

– Так у тебя что, может, уже и крылышки отросли?.. Давай, давай, Тамара, вспоминай грехи-то.

Маме моей подруги тоже уже за восемьдесят. Исповедуется дома священнику: «Ну что... не пила, не воровала, постов не соблюдала...»

Поехала я на квартиру к сестре. Умерла моя сестра от пьянства раньше срока. Соседи позвонили. Умерла в ночь. Была некрещеная. Приехала я на следующий день. Говорю с девушкой, которую она к себе подселила.

– Как, – спрашиваю, – это произошло?

– Вроде простыла. Эти дни много пила, злилась, ругалась. За сутки пить, курить перестала. В последнюю ночь кричала очень.

– Отчего?

– Говорит, черти у нее в ногах... тащат ее...

МОНАХ

Если увижу монаха, непременно возьму его за руки, за обе руки, может, немножко покружу его, чтобы выразить свою радость от встречи. Самое нежное – монах, потому что он – и брат и сестра одновременно, опекает, как брат, и любит, как сестра. У Чехова в рассказе «Святою ночью» у монаха умирает его единственный друг, товарищ по келье, который имел дар редкий – акафисты писать. А в них слова необыкновенные: «древо светлоплодовитое, благосеннолиственное», «светоподательна светильника сущим». Не слова – а «цветы и молния и ветер». И в конце рассказа, на перевозе, он не может оторвать взгляда от лица женщины, как самого мягкого, что есть вокруг, стараясь угадать в ней черты своего ушедшего друга. Нет, Чехов открывал такие двери, которые еще никто не открывал.

Я знаю иеромонаха Романа. Он совсем слепой. А видела я его в первый и последний раз, когда мы с дочкой пошли на день памяти на могилку к старцу Сампсону на Архангельское кладбище. Подошли после обеда часа в четыре, и по хвосту я понимаю, что очередь часов на пять, а то и на шесть. Ну, делать нечего, встали, стоим, отходим по очереди ноги немного размять. Я, если бы одна, и не стояла бы, но хотела попросить святого за дочку, чтобы найти ей друга хорошего. Потому что мне самой друзья не нужны, то есть мне просить об этом не надо. Более того, сколько раз я сама швыряла трубки, хлопала дверьми перед их носом со словами: «Ой, оставь ты меня, ради бога!»

Один раз мама входит, не постучавшись, – я тогда, после того как вылетела из престижного института, жила в самой маленькой комнате коммунальной квартиры, но в своей комнате. Входит. Влетает. А у меня – друзья, веселимся. Мама моя, надо сказать, просто факел. «Ты что? Тебе же к экзаменам готовиться надо! Совсем с ума сошла!» Вы бы ее послушали. А зимой вдруг говорит: «А вот проститутки – какая хорошая работа! – в сапогах красивых ходят». Нет, вы не поймите только чего-нибудь. Все как раз наоборот. Когда в гостях ей наливали вино в маленькую рюмочку, она начинала хохотать, как заводная кукла в кудряшках, просто закатывалась, как такое может быть. «Ой, что вы, Петр Семенович, как можно, я же не пью... и глоточка, не уговаривайте». Самый оглушительный разврат громовым раскатом, если она окунала в эту маленькую рюмочку, чтобы только обмакнуть, свои губки-лепестки. А тут с размаху, зимой, – «проститутки». «...Мам, ну ты даешь!»

Стоим мы в очереди к старцу, я уже все свечки купила, под всеми иконами прошла. Вдруг одна тетушка к нам со словами: идите, мол, туда, там пока еще отец Роман принимает, а то он скоро уйдет. И махнула рукой в сторону. Я сказала Анечке: «Подожди здесь, а я пойду посмотрю». Рада любой возможности отойти, тяжело в очереди несколько часов стоять, во всяком случае, мне. Пошла в сторону, куда указали, и действительно, на боковой аллейке очередь к монаху молодому, светлому, в черной одежде. Пригляделась – и вижу, что он совсем слепой. И вот понимаю по отголоскам разговоров вокруг, что можно у него спросить о своем заветном и он ответит. А так его нигде не найдешь, он – в затворе. И будто бы в день своих именин старец Сампсон (в миру граф Сиверс) велел ему у могилки быть и людям отвечать.

Иеромонах Роман здесь с десяти часов утра и уже уходит, и якобы определили последнюю, за которой не занимать. Ну так вот за этой, за которой больше не занимать, уже выстроилось человека четыре, встала я пятой, на авось, как Бог даст. И чем ближе к нему, тем в очереди больше психоз. Все толкаются, в спину подпихивают, да крупные все такие: «стояла», «не стояла», «девушка, эту не пускайте, она тут не стояла». А отец Роман: «Тише, тише, всех приму». Тембр голоса, как шелест листвы, ни против кого ветерка нет. Время идет. Он к женщине молодой, которая его сопровождает: «Ну, когда же мы пойдем?» Вся очередь замерла. Она ему отвечает: «Ну, постоим еще немного». Так и я подошла и дочку впереди себя толкнула – говорю, проси друга себе, а свою заветную мечту не сказала ему.

Подошла моя очередь. Встала перед ним, голову наклонила, чтобы никто не слышал, и говорю ему: хочу, чтобы у дочки все сложилось и нашла она себе друга хорошего. А он в ответ спрашивает: «А она хочет?» – «Хочет, хочет, – заторопилась я, – конечно хочет». Помолчал он, поднял голову и устремил невидящий взор свой горе, как говорится. Молчит. И я замерла. А он как бы спрашивает кого-то и ответа ждет. Потом – мне: «Не надо ей тебе никого искать. Придет время – она сама себе найдет». Я только одно слово вставила: «Хорошего?» Он – так же мягко: «Хорошего».

И мы уже и к Сампсону достояли, и записки отдали, и обратно уже пора уходить, а он все еще людей принимал. «Ну, что же, когда же мы идем?» – спрашивает у сестры. И все так тихо, такое смирение, Божечки ж ты мой. Именно что цвет небесный, «сеннолиственный». И вот повели его на выход после двенадцатичасового стояния, и он благословляет, и я – к нему под благословение и мысленно уже свое желание тайное говорю, а он так медленно меня перекрестил, с такой нежностью невыразимой, и как бы кому-то другому говорит, а я понимаю, что мне: «Людей не надо бояться. От людей только хорошее». Нерешительность – моя печаль. Я сто раз передумаю, прежде чем к кому-нибудь обратиться, позвонить по делу, медлю, и мысль позвонить переходит в мысль: завтра сделаю. Конечно, мне тогда он это, голубчик, сказал, мне. И еще сказал: «Не расстраивайтесь те, кто не подошел, спрашивайте меня внутренне, и я вам отвечу». Что может быть роднее монаха, не знаю.

КРЕСТ

Дмитрий Солунский – воин. Мозаика XII века из собора Архангела Михаила Златоверхого мужского монастыря. В революцию монастырь упразднен. В 1935 году принято решение взорвать собор Архангела Михаила. Пока готовился взрыв, профессор В. А. Фролов под свою ответственность тайно перенес несколько мозаик собора на цементную основу в чугунной раме. После одной из выставок мозаика осталась в Третьяковке.

Дмитрий Солунский довольно-таки легкомысленно опирается на щит, касаясь верхушки копья указательным пальцем, никакой готовности номер один. Удивительная – отмеченная мною – безмятежность.