Мой XX век: счастье быть самим собой

Дома у меня все нормально. Единственное, это Ванька. Что с ним делать? Ничего не хочет делать. Так позанимается чуть-чуть и за гитару. Не играл, не работаю, болит порой голова. Вот какие выгоды дает Коктебель: работал, играл, был здоров.

А слезы Ольги все время вспоминаю.

Обнимаю. Будьте вы все здоровы и довольны Кокт. Жизнью, какая бы она ни была, здесь гораздо труднее. От моих вам приветы, все пошли в кино в ЦДЛ, а с Ольгой дома у нас Люда из Киева. Так что семья моя прибавилась. А денег еще нигде не платят. Долги по договору худлита. Так и живем.

27 мая 86 г.».

О. Михайлову из Коктебеля в Москву.

«Дорогой Олег! Здравствуй!

Неделя промелькнула, как один день. А написал только внутреннюю рецензию о книге Юрия Черниченко «Русская пшеница» для Кокоулина: так затягивает налаженность быта, что не хочется пока всерьез работать. Придешь в свою отдельную комнату, закроешься и брякнешься на балконе на кровать с книжкой в руках и читаешь. Кроме Черниченко, я прочитал пока что Ал. Михайлова «Моя революция» (О Маяковском), просто был у меня с собой журнал «Октябрь»-6, в нем помещена пьеса Булгакова «Адам и Ева» и его письма Сталину, Енукидзе и пр. Читал, конечно, потому, что описано то же время, корней 20-х годов, довольно любопытно – когда о стихах, скучно, а когда про жизнь М., особенно про его любовные страдания, довольно любопытно, хотя, конечно, мало что нового, свежего, все уже до него было «обсосано». И, как обычно, интерес повышается, когда приводит документы: воспоминания, письма...

Вчера Константин Данилович Трофимов, ну, вспоминаешь, тот говорун по ревизионной, рассказал, как на писательском собрании в Киеве член политбюро Ильчинко, или Ельченко, не понял, прорабатывал Бориса Олейника за то, что он посмел сказать на пленуме СССР о необходимости издания Винниченко и других полузабытых писателей. Нужно было согласовать. Вот как понимают «перестройщики» гласность. Ему ответил Гончар, роман которого «Собор» не издавался отдельной книгой более 20 лет. Даже в «Литгазе» Украины ничего об этой полемике не говорилось. Вот тебе и демократия и гласность, а после этого «перестройщики» удивляются, почему «низы» в сущности ничего не делают для перестройки.

Море, теннис и кино – вот и некогда работать. Здесь был Юрий Иванович Кириенко, превосходный теннисист, мы с ним в паре играли против Сергея Бурлацкого и Сергея Шагиняна, помнишь. Вот были битвы... Сегодня Юрий Иванович уехал, не знаю теперь, с кем играть, на скамейке все время сидел Вадим-хромоножка. Неужели с ним!

Тине и Ольгушке мои добрые пожелания. Обнимаю тебя. Как у тебя?

4 июля 87 Виктор».

Ивану Петелину из Коктебеля.

«Здравствуй, дорогой Иван!

Мы еще никак не привыкнем к тому, что ты уже служишь в армии. Ходим по Коктебелю и все вспоминаем те блаженные времена, когда ты был еще маленький, потом побольше, потом вы вместе с Алешкой. Сколько ж, как говорится, воды утекло с тех пор. Встречаем ребят и не узнаем, настолько они выросли и изменились, а Алешу кое-кто называет Иваном, настолько выработался стереотип человеческих отношений: раз Петелин, значит Иван.

Мы только вчера от деда узнали, что у тебя сегодня – присяга. Что ж так быстро-то? Ведь обычно – через месяца два, ведь вам нужно изучить оружие, научиться обращаться с ним и пр. и пр. А тут не успели прибыть, как принятие присяги... Сам понимаешь, отсюда не так просто поехать в Минск, получив такое вот извещение, так что пойми нас. Ты напиши нам, как у тебя складывается служба, что делаете, как отдыхаете. Пиши подробнее, откровеннее, все, как есть.

У нас все, как обычно и привычно для тебя. Даже фильмы смотрим старые, фильмы, которые и ты смотрел именно здесь. Правда, происходят баталии между Алешей и Ольгой. Если Оля чуть-чуть заденет Алешу, то он тут же ей ответит сильным ударом по спине, особенно острые баталии происходят на море. Оля нечаянно пяткой угодила в маску Алеше, ну, и, конечно, Алексей, наш храбрый рыцарь, тут же боднул свою маленькую сестренку. Но это все-таки бывает редко, в основном живем мирно, уважая суверенитет друг друга.

У меня, как обычно, много работ, – заканчиваю книгу о Булгакове, книгу, над которой я работаю вот уже больше двадцати лет. Раньше закончить ее не было никаких условий, главное, не было издателя, который бы взялся напечатать книгу, а это для сочинителя главное: кому ж охота писать для стола. Даже Булгаков все время надеялся, что его напечатают. Вот такие дела, мой дорогой сын. Пиши. Мама и сестра и брат собираются написать тебе отдельно.

Обнимаю тебя, Ванюша.

5 июля 1987 Твой отец».

О. Михайлов из Москвы в Коктебель.

«Дорогой Васильич!

Очень обрадовался твоему письму. Конечно, завидую, хоть ты и пишешь там о «быте»... Мне-то его как раз и не хватает. Или вкалываю, или выпиваю. Ракетку в руки не брал. И не знаю, когда возьму. А тут еще заботы. Младшая Шапошникова – Катюня, оказывается, со своим мужем Андреем имеют мастерскую напротив нашего дома, на улице Островского. Целый одноэтажный деревянный дом начала века и шесть соток участок. И в квартиру свою не ездят, не живут там. Так вот предложили нам меняться – тут им только дорогу перейти и дом. Квартира же у них особая – в высотке на Котельнической, в центральном здании, на 12-м этаже. Тина как увидела ее, так вся и зажглась. В институт уже не собирается – надо квартиру ремонтировать. Отец Андрея был крупный архитектор, и квартира, конечно, хороша: одна центральная комната 37 кв. метров. Вид на Кремль и т. д. Но снова надо все делать, начиная с сантехники и кончая циклевкой и лакировкой полов. В общем, не было у бабы забот, так купила себе порося... На даче в Семхозе почти не бываем. Да вот Марченко все сулит, что можно будет въехать в ту квартиру, которую занимал ранее он (формально она принадлежит Михайловскому, но коли въедешь, так уж не выгонят...), сам он получает квартиру Ракши. И ожидается, что кто-то еще съедет – например, В. Соколов получает дачу в Переделкине как лауреат премии.

Сейчас я занят Буниным, а кругом еще мелочовки полно, так что только мечтаю или во сне могу увидеть Коктебель, корт, хорошую четверку – и мы с тобой в паре... Увы!

Здесь Лихоносов, у которого вышел роман. Издали красиво, вчера отмечали выход... только пивом, больше ничего не могли достать. Тина шлет привет Гале, отдыхайте, поскорее приезжай в Москву – без тебя, конечно, жизни нет. Целую. Олег Михайлов».

<15.07.87> (Датируется по штемпелю на конверте.)

О. Михайлову из Коктебеля.

«Мой дорогой, милый Олег! Здравствуй!

Чем дольше я тебя не вижу, тем нежнее думаю о тебе, о наших «сражениях» и встречах. Особенно часто тебя вспоминаю, когда заканчиваю работать и собираюсь на корт. Ну а уж про вечер и говорить нечего – не с кем слова сказать. Ходим, гуляем. Ну, что ж, тоже хорошо.

Здесь Василий Белов. Только приехал, тут же побежал на причал, очень громко играет музыка, нельзя ли потише. Пошел, поговорил. И вот наступила тишина, а перед этим – все грохотало и черт знает, что творилось. Мне-то, правда, это не мешало, но, пожалуй, без такой музыки – лучше.

Утром, на пляже, он сказал:

– Я не согласен с Булгаковым (я дал ему «Октябрь» с письмами Сталину), он пишет, что если не печатают, то писатель мертв. Нет! Я пишу для себя...

– Как же можно писать для себя? В ящик? А если вообще не увидит свет твое сочинение?

– Увидит после смерти...

– А ты разве не знаешь, что многие произведения так и не увидели света и после смерти писателя, художника и вообще, – попытался ему возразить, – публикация – это гарантия жизни произведения. Надеяться на публикацию после смерти – это уж от слабости.