Моя борьба
Шрифт:
Эту женщину можно было бы назвать верхом самоконтроля. Машка ее сравнивала с первоклассными советскими блядями, любовницами подпольных грузинских миллионеров. У них все было отработано, у этих женщин — каждый нерв лица под контролем. С ними никогда не могло произойти чего-то случайного. Они никогда не показывали своего настроения. Они сидели в отработанных годами позах, отвечали поставленными голосами, голоса никогда не повышая. Они точно знали, когда молчать, а когда ответить Они ни секунды не заставляли себя ждать и вовремя вставали из-за стола, из постели, выходили из туалета через ровно положенное на напудривание носа время. Они никогда не напивались или не пили вообще. Они не курили, раздражая дымом мужчину, которому врач запретил курить. Они делали все как надо… Сними было очень неудобно. Таким, как Машка. Но Маша тоже была не
За столом с хозяйкой сидела Тереза. Вот уже пятнадцать лет она пила с ней чай. «Терезка! — обычно кричал кто-то из официантов, заглядывая на балкон. — Хозяйка спрашивает». И Терезка, застегивая кушак, убирая книгу или журнал, бормоча «курва… боже мой…», шла пить чай. И беседовать. Последнее время хозяйка приглашала Зою, видимо, принимая участие в поисках мужа для той.
Мы открывали где-то рестораны,
Придумали какой-то аппарат,
Носили с голоду газетные рекламы
И своих жен давали напрокат…
Дмитриевич стоял на эстраде перед стойкой микрофона, рвал струны своими коричневыми костяными пальцами, а Машка глядела на него из-за шторы балкона. Он тоже посматривал в ее сторону — это она попросила его спеть эмигрантскую песню, так когда-то завораживающую в Ленинграде. Ну и вот — знала она уже тех, кто открывал где-то (в Бруклине?) рестораны, и тех, кто аппарат придумывал (в Лос-Анджелесе?), и тех, кто писал в пошлые эмигрантские газеты, а жены сами отдавались…
Сердце истомилося, истосковалось,
Душа в Россию ищет ров.
Как хороши, как свежи были б розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
* * *
— Русский человек никогда не может вовремя остановиться. Большинство русских… — Машка была здорово поддатая.
Было три часа ночи. И она ехала с Лешей Бляховым, дождавшись того после окончания его работы, на бензоколонку. В их клуб.
— Бритиш Петролиум! Как красиво звучит, да, Леш? — они проезжали вдоль Сены, мимо реставрируемого вокзала, будущего музея д’Орсе. — Когда я жила в Маре, каждый вечер здесь проезжала, и часы тогда еще не были отремонтированы, не светились, все было черное… Когда так вот замечаешь какие-то изменения в городе, только тогда и осознаешь, как долго живешь в нем. Иногда я иду по городу, и, если в хорошем настроении, мне так становится мурашкова-то-тепло… Остановлюсь на мосту, смотрю на Париж и повторяю себе: «Я живу в Париже!» Блядь! Ты живешь в Париже!!! А? Когда я жила в Ленинграде, по-вашему в Петербурге! то, конечно, думала о загранице, в мое время все думали-мечтали. Но я никогда не представляла себя в Америке. Либо в Италии — и это было что-то очень расплывчатое: солнечная приморская деревня, облупленные дома и мальчишки-оборванцы, торгующие из огромных круглых корзин свежей рыбой, старухи, сидящие под балконами на вынесенных стульях, а посредине площади — фонтан. Какая-то киношная Сицилия. Бедная, веселая, беззаботная, с нависшим над ней роком. Либо я думала, что буду жить в Париже. И тогда видела себя с длинным багетом идущей под мелким дождичком. Тоже из кино! А вокруг черные, из «Фантомаса», ситроены. Поэтому, когда я приехала наконец-то в Париж, я совсем не удивилась, не была поражена. Так и должно было быть, будто наконец-то я домой приехала…
Они проезжали самый старый мост Парижа, и Леша, в который раз, говорил, что вот, это самый красивый мост Парижа. «Новый».
— Керк Дуглас считал самым красивым мост Александра Третьего. Очень по-американски. Он самый богатый. Американцы любят стиль «ампир». Подделки под Людовика Четырнадцатого. И эмигранты из Союза — тоже любят псевдоантик.
Они уже ехали по набережной Раппе и слева была дорога на Лионский вокзал: «Emmenez moi a la gare de Lyon»[54], - просила Барбара, а они ехали чуть дальше в сторону Берси, и на другой стороне Сены темнел морг, где
лежал два года назад труп адвоката, убитого «дьявольской тройкой» подростков, символизирующих наше время и его нравы. И чуть впереди находилась бензоколонка. Две даже. «Мобил» и «БП».Компания была не дюжа
Но бардзо пшезвоита
Пан пробищь
Пан гувнаж
Две курвы
И я!
Неизменно повторял эту польскую присказку Леша. Под двумя курвами подразумевались Машка-певица и Инга, работающая в баре, где командовала Мишель вместе с ленинградкой Ирой. Ингу Леша подвозил, вообще-то, домой, в пригород. А бензоколонка «Мобил» была по дороге.
Абсурдность того, что они находились на этой станции, можно, впрочем, объяснить. Музыканты часто собираются после работы — выпить, обсудить, приглушить ритм вечера, ну а так как многие живут за городом, то и приезжают сюда. Там все были нефранцузами. Кроме предателя, закладывающего всех, работающего днем, но приходящего ночью, Медведя. Как его на самом деле зовут, Машка не знала. Прозвища всем давал Леша.
Главным на «Мобиле», где они все и сидели в застекленном домике с мини-маркетом вдоль двух стен, был Жозе. Поддав, он обычно орал клиентам: «Петроля нет! Нет петроля! Ночью надо спать! Куда вы едете ночью?!» Когда появлялся Медведь, Жозе начинал дергаться: «Collabo[55]! Он все днем расскажет хозяину. Collabo!» — и сидящая на высоком стуле Машка (за кассой!) убирала бутылку вина.
Вот они уже обнимаются с промасленным Жозе в синем комбинезоне, Леша так просто целуется с ним, как с дражайшим другом. Машке совсем не по пути к дому на эту бензоколонку. Но как же она может пропустить такое?! Ее кто-нибудь да отвезет отсюда. Одно время это был Акли — таксист. Алжирец, как и большинство здешних завсегдатаев, кроме музыкантов Он обычно угощает пиццей из автомата, установленного на станции. У русских людей просто недержание на каламбуры, и пиццу Акли произносит как «пизду». Изобретение Леши. «О, я ехал сегодня на такси и вижу «пизда мия», я так смеялся, клиент подумал, что я чокнутый’» — рассказывал Акли. Откуда-то из темноты, посреди их веселья выползал клошар Козел. Он подбирал с барж, стоящих рядом в порту, оставшееся зерно Для Лешиных курочек. Тот ему что-то платил, и он деньги эти пропивал со своей бабой-клошаркой, Козлихой, конечно.
— Бешир, ты как уже, пьян? — Леша берет бутылку «розе» с полки мини-маркета.
Бешир тоже клошар арабского происхождения, живущий тоже где-то в порту Среди коробок. Как и Козел со своей бабой. Он стоит на пороге и смотрит, задрав голову вверх, на небо Иногда он поднимает палец: «Я считаю звезды’» — может сказать он. «Во, еби его мать, работка у него’ Звезды считает. Ну, он такой пьяный, что, может, и вправду это делает» — Леша разлил вино в пластиковые стаканчики. В «Мобиле» еще тихо, только радио работает какая-то арабская станция, и Машка, руками и головой, изображает арабские движения восточного танца.
— Ты только не упади со стула, Машенька, — предусмотрительный Леша налил ей немного.
Зимой здесь очень холодно, в этом застекленном домике. И когда приезжают «две курвы», Жозе достает запасной обогреватель. И Инга сидит почти на обогревателе, лопает печенье, покупаемое Акли, говорит: «Je ne veux plus!»[56] — с ломовым русским прононсом… и все равно лопает. Поэтому Леша называет ее «мордастенькая». Сейчас же еще совсем теплые дни октября, поэтому и дверь остается открытой. Бешир покачивается на пороге, и видны его грязнущие пятки. У него какой-то дефект речи, и хотя он и говорит по-французски, как и все арабские французы, понять его очень сложно.
Рядом, в «Бритиш Петролиум», работает португалец. Маленький, юркий, танцующий по уик-эндам в ансамбле португальского танца. Вот он бежит, оглядываясь на свою бензоколонку, не едет ли кто, в руке у него огромная бутыль в белой плетеной сетке-корзинке.
— Э, салют! Я вам принес подарок. Леша, ты так много денег тратишь на вино… Здесь пять литров, португальское. Очень неплохое вино… Маша, как дела?.. Жозе, ты должен брать больше денег, раз у тебя такая кассирша, — кричит он Жозе, направляющемуся к подъехавшему клиенту.