Моя чужая новая жизнь

— Ты женщина, они не должны отправлять тебя на тяжёлые работы.

— Запросто, но это ничего. Будем держаться вместе…

— Да откуда ты всё знаешь? — резко спросил он.

— Оттуда, что страна огромная. Кто будет обрабатывать столько ресурсов как не арестанты? — не растерялась я. — У них и свои там пашут будь здоров. Бабушка раньше постоянно переписывалась с эмигрантами.

— Правду говорят, что русские погрязли в заблуждениях и утопили страну в крови, — пробормотал он.

— Да ладно, — из принципа возразила я. — Нормальный народ. Да, жестокий, но в принципе справедливый. Тоже, между прочим, хотели жить лучше, и вон оно как всё получилось, — я помолчала и осторожно добавила: — А что у нас? Понатыкали повсюду концлагерей. Думаешь, там одни политические и извращенцы сидят? Да туда как скот сгоняют все неугодные нации: евреев, поляков, русских. Морят голодом и непосильными работами, да ещё проводят бесчеловечные медицинские эксперименты.

Глаза Фридхельма распахнулись.

— Это… — он с трудом подбирал слова. — Это чья-то… больная фантазия…

— Это правда, — упрямо повторила я. — Они уже истребили сотни тысяч человек, в том числе женщин и детей. Просто так, потому что они мешают строить безупречный мир для высшей арийской расы. Загоняют их в камеры и включают удушающий газ, сжигают в крематории как мусор, чтобы не осталось следов этого чудовищного преступления…

— Эрин, ты понимаешь, что сейчас говоришь, — он резко встряхнул меня. — Услышь это кто-то — и ты исчезнешь.

— Потому и молчу, — я медленно пришла в себя, заметив его встревоженный даже испуганный взгляд, и опять малодушно не решилась признаться. — Просто не могу забыть, что услышала, как один из солдат Штейнбреннера рассказывал эти ужасы товарищу.

— И ты веришь пьяным россказням?

— Верю. Я слышала, он действительно перевёлся из лагеря в Дахау. Точнее, сбежал на фронт.

Он молчал, и я не стала продолжать опасные разговоры. Пусть переварит хотя бы это.

— Если мы проиграем… — неуверенно начал он. — Нас будут распинать и клеймить в каждом уголке мира…

Дошло наконец!

— Мы не должны этого допустить.

— А ты представь, что будет, если победим? Ты сможешь вписаться в новый уклад? Стать таким как Штейбреннер?

— Разумеется нет, — он отвёл глаза.

— Я не просто так уговаривала тебя сбежать, — вздохнула я. — Как ты не понимаешь, нам с тобой не будет места в Германии при любом раскладе, а в Швейцарии или Дании мы бы начали всё с чистого листа.

— Толку теперь говорить об этом, — взгляд его стал жёстким.

Я прижалась ближе, не в силах снова нести оптимистичную чушь. Вот если будет известно точно, что нас оставляют в живых, тогда и будем думать, как крутиться дальше.

— Прости меня, — глухо пробормотал Фридхельм. — Это я должен был защищать тебя…

— Перестань, — я скользнула пальцами к его губам. — Я не готова ещё прощаться…

* * *

Дверь резко заскрипела, и мы растерянно заморгали, ослеплённые светом фонарика.

— Давайте на выход да пошустрее, — проворчал солдат. — А этот что, помер?

— Да, — коротко ответила я, медленно поднимаясь и чувствуя, что не могу сделать ни шага. Неужели это конец? Фридхельм незаметно сжал мои пальцы.

Я услышала я немецкую речь и напряглась. Откуда-то уже согнали остальных пленных.

— Куда нас ведут?

— Ишь, испугались, — усмехнулся конвоир и сделал вид, что целится из винтовки. — А ну, живо дуйте наверх.

Немчики естественно застыли, не понимая, чего от них хотят в такую рань.

— Они не понимают вас, — осторожно сказала я.

— Ну так переводи! Живо выбирайтесь и грузитесь в машину.

— А куда нас повезут?

— Куда надо, — отрезал мужик, но я уже облегчённо выдохнула.

Раз повезут, значит, расстрела не будет. Смысл им переводить бензин, чтобы грохнуть нас в другом месте? Парни тоже приободрились, когда я сообщила им расклад.

— Нас правда не убьют?

— А зачем увозят?

— Наверное, в какой-нибудь лагерь, — ответила я, всё ещё не веря в такой исход.

Парни, смотрю, не особо прониклись. Собственно, я тоже не видела повода сильно радоваться. Стать полностью бесправным элементом советского правосудия… Ну-у, такое себе. Я в красках представила себе какой-нибудь лесоповал. Злобные как адские гончие надзиратели, бесконечный холод, воровство в бараке, вши, цинга… Про внешность можно забыть вот прям сразу. Однозначно превращусь в беззубую уродину с потрескавшейся кожей. Может, оно и к лучшему. Домогаться никто не будет.

— Говорят они заставляют работать заключённых на крайнем севере в непроходимых лесах.

— Куда же ещё холоднее?

— А может, нас просто отвезут подальше и перестреляют?

— Успокойтесь, — веско ответил пожилой мужик, видать, ветеран. — В плену, конечно, не сахар, но выжить можно. Рано или поздно война закончится, и нас вернут обратно, это всегда так делается.

И правда, чего это я расклеилась? Самое ценное — это жизнь. Пристроюсь в лагере переводчицей, и Фридхельм опять же будет рядом. Сбежать, конечно, у нас вряд ли выйдет, а там кто знает.

— Чего мы встали?

Сердце ёкнуло от очередной догадки. Может, и правда решили расстрелять в чистом поле? Кто-то откинул брезент:

— Фёдор, выгружайтесь, тут за ночь столько намело, не проедем. Забирайте фрицев, пусть поработают лопатами.

— Переведи им, — кивнул мне конвоир.

— Парни, там снежный занос, они требуют, чтобы вы его расчистили, — воспользовавшись тем, что все столпились на выход, я быстро шепнула Фридхельму. — Притворись, что ты в отключке…

У меня не было времени рассказать спонтанно созревший план, но, думаю, он сообразит по ситуации.

— А этот чего разлёгся? — прищурился Фёдор, кивнув на Фридхельма.

— У него контузия, от тряски стало плохо, — невозмутимо ответила я, надеясь, что меня не припашут разгребать снег.

Всё-таки я девушка, да и там достаточно людей. Он грубо потормошил Фридхельма, но тот лишь безжизненно мотал головой. Собственно, ему и изображать ничего не надо. Я видела, как он периодически морщится от боли.

— Фёдор, что там у вас?

— Да фриц тут один лежит полудохлый. И как быть с девчонкой?

— Ну пусть тогда тоже сидит в машине, — молоденький красноармеец окинул меня быстрым взглядом. — Толку от неё. Вон хлипкая какая. Но глаз не спускай с обоих.

Отлично. Теперь нужно выжидать минут пять и можно приступать. Я нетерпеливо поёрзала, скорчила смущённую моську и наконец робко «решилась» обратиться: