Моя чужая новая жизнь

— Там нет ценных пленных, по крайней мере для вас. Они обычные солдаты. Просто один из них — брат нашего лейтенанта. Он как узнал, что тот в плену, словно обезумел. На всё готов был пойти, чтобы вернуть брата.

— Что ж он сам тогда не пришёл? — усмехнулся майор и сам же ответил: — Ну, понятное дело, испугался трибунала. А тебе это всё зачем? Брат-то не твой.

Они уставились на меня с мрачной подозрительностью. Чёрт, если я опять выдам неверный ответ, боюсь даже думать, что они со мной сделают.

— Будто вы не знаете, что оспаривать приказы командира чревато, — давить на жалость — только это меня сейчас может спасти. — В лагерь можно отправиться и за меньшее.

— Правду говорят, что фашисты нелюди, — пробормотал Устинов. — Отправили девчонку на верную смерть.

— Ага, пожалей ещё её, — хмыкнул майор.

Он отошёл к столу, закурил и медленно повернулся. Сердце выстукивало тянущиеся секунды тяжелым тревожным ритмом. Ну не тяните кота за яйца, говорите уже, что решили.

— Сколько человек в вашем отряде? — резко спросил он.

Я помялась, пытаясь прикинуть, как лучше ответить.

— Говори, от этого будет зависеть моё решение.

— Так сразу и не скажешь, — медленно начала я. — После последнего боя у нас были убитые, раненые… Ну, наверное, человек тридцать.

Они же никак это не проверят, так что изображать партизанку мне ни к чему.

— Сколько у вас техники? — он цепко продолжал удерживать мой взгляд. — Танки имеются?

— Да откуда возьмутся танки в подразделении пехоты?

— Ладно, уведите её пока, — наконец-то выдал он.

Словно в тумане я вышла на улицу, не обращая внимания на толчки конвоира.

— Повезло тебе, что наш лейтенант такой добрый, — проворчал он и втолкнул меня в землянку. В темноте было ни хрена не видно, и я шёпотом позвала, до одури боясь, что никто не откликнется.

— Фридхельм…

— Слава Богу ты жива, — он завозился, пробираясь ближе, и обнял меня. — Они допрашивали тебя?

— Что с нами будет? — спросил Минс. — Расстреляют?

— Не знаю, — вздохнула я. Сейчас перспектива отправиться в лагерь уже не казалась такой уж ужасной. Всяко лучше, чем остаться лежать в этой мёрзлой земле. — Но думаю, раз мы ещё здесь, то нет. Скорее всего утром отправят лагерь вместе с остальными, как и собирались, но это не точно.

— Минс ранен, — тихо шепнул Фридхельм.

— Давай посмотрю, — я присела рядом с ним.

Света особо не было, и я приоткрыла дверцу печки. Дрова практически догорели, но хотя бы что-то.

— Куда тебя ранило?

— В спину попали, ублюдки, — поморщился Минс.

Плохо дело. Я заметила, как заострилось его лицо. Порылась в карманах. Даже платка нет, так что перевязка отменяется. Зато нашла пару кусков стыренного хлеба.

— Держите, небось не кормили толком.

— Кормили, — коротко ответил Фридхельм.

— Ага, кормили, — злобно пробормотал Минс. — Пара плесневелых сухарей в день и треть котелка баланды на всех.

Я лишь вздохнула. Это ведь даже не из желания поиздеваться над пленными врагами. Красноармейцы сами сидели впроголодь.

— Нас правда отправят в лагерь? — Минс смотрел на меня с отчаянной надеждой.

Интересно, он понимает, что, скорее всего, смертельно ранен?

— Да, — ободряюще улыбнулась я. — Придётся, конечно, помёрзнуть где-нибудь в Сибири, но это же не навечно. Рано или поздно нас отпустят.

— Фюрер заботится о своих солдатах, — Минс закашлялся, и я заметила на его губах капли крови. — Нас обменяют. Или придётся ждать победы, но мы вернёмся.

Фридхельм кивнул, а я попыталась устроить его поудобнее.

— Наверное, это будет весной, — голос Минса становился всё тише. — Берлин так красив в это время. Повсюду запах цветущих лип, солнце сверкает в отражении окон и витрин, и ты возвращаешься домой, уже с улицы почувствовав запах рагу, которое приготовила мать…

Почему-то всегда на пороге смерти люди словно забывают, что происходит вокруг, и пытаются вернуться в чистоту детских воспоминаний.

— Жаль, что я так и не сделал Кларе предложение, — он едва различимо улыбнулся.

Мы все много чего не успели, и смерть, к сожалению, об этом не спрашивает.

— Минс? — я осторожно потрясла его за плечо.

— Он не дышит, — Фридхельм склонился к его груди, проверяя пульс.

— Сними его жетон, — попросила я.

Вряд ли красноармейцы похоронят его с почестями. Фридхельм вытащил из его кармана пожелтевший конверт.

— Думаю, это тоже нужно взять.

Я кивнула. Ещё одна мать — неважно, русская или немка — будет сжимать письмо в бессильном горе.

Фридхельм потряс почти пустой пачкой, извлекая сигарету.

— Мы с ним решили оставить одну, — невесело усмехнулся он. — Он говорил, что хочет выкурить её перед расстрелом.

То, что это наша последняя сигарета, никто не сказал, но…

— До сих пор не могу поверить, что ты решилась на это безумие, — тихо сказал он, ожесточённо чиркая спичкой по отсыревшему коробку. — Ты упрямая, я знаю, но чем думал Вильгельм, когда отпускал тебя?

— А он и не отпускал, — честно призналась я.

— Значит, никто не знает, что ты сбежала сюда?

— Наверное, уже знают, — я поморщилась, вспомнив тот вечер. — Вильгельм сразу отверг мой план, и, чтобы я не ушла в самоволку, запер меня. Вот и пришлось… импровизировать, — даже не знаю, зачем я сейчас рассказываю ему всё это, но наверное, чтобы зря не винил брата. — Я напоила его морфием и сбежала.

— Рени, это уже перебор, — он укоризненно посмотрел на меня.

— Перебор, — согласилась я.

Это ты ещё не знаешь, чего мне стоило окончательно предать сегодня русских.

— Но я на всё пойду, чтобы спасти тебя. Реально на всё.

— И посмотри, к чему это привело!

— Они отправят нас в лагерь, — я нервно затянулась, передавая сигарету Фридхельму, и почувствовала, как дрогнули его пальцы на моей шее. — Тоже, конечно, ничего хорошего, но жить будем. Заставят что-нибудь строить или валить лес.