Моя купель

— Счастливый, значит, счастливый ты на друзей. Сохрани это счастье до конца жизни.

— Постараюсь, — выдохнул я.

— Не так отвечаешь, а почему — сам знаешь...

К чему она так сказала, я не понял и сейчас, находясь в поле, думаю об этом. Быть может, я еще не успел понять себя и потому не знаю тех законов, которые в условиях фронтовой действительности оберегают твою жизнь от рокового исхода. В самом деле, сколько моих ровесников погибло еще на подходе к линии фронта, сколько стало калеками, не успев обжиться в своем окопе, а ты, как заговоренный, побывал вон в каких вихрях и остался жив. Что это, случайность, стечение счастливых обстоятельств? Даже самому себе я не могу объяснить многие моменты боевой жизни, в которых, казалось бы, совершенно невозможно было уцелеть.

...Густые очереди пуль долбят перед твоим лицом мерзлый грунт, сбивают каску, прошивают перед твоей грудью противогазную сумку, а ты цел и невредим. Так было со мной 28 декабря 1941 года на подступах к Калуге.

...Вражеский танк утюжит окопы. Твоя граната не попала в цель. Гусеницы танка над твоей головой. Оседающие стенки окопа сжимают плечи — ни вздохнуть, ни повернуться. Танк остановился над тобой. От затылка к подбородку сочится теплая жидкость. Кровь? Нет, это масло из пробитого бронебойщиками картера выплеснулось под каску и теперь стекает на грудь. Обнаружил я это после того, как друзья помогли мне выбраться из-под танка. Так было со мной 12 августа 1942 года, когда шли бои в большой излучине Дона, невдалеке от хутора Володинский.

...Та бомба, что уже не свистит, а ревет над твоей головой, — для тебя последняя. К такому заключению мы пришли в дни боев на улицах Сталинграда, где сто дней и ночей наши позиции находились под беспрерывными ударами вражеской авиации. Но бывают исключения. 12 сентября на северных скатах Мамаева кургана у входа в мой блиндаж воткнулась ревущая бомба. Воткнулась и молчит. Обливаясь холодным потом, я ждал взрыва. Сколько прошло тех, удивительно долгих секунд — я до сих пор не знаю. Для меня они были вечностью. Как хотелось мне жить в те секунды! Какая-то конвульсивная сила выбросила меня из блиндажа. Вылетел из него пулей, припал к земле. Вижу — из хвостового оперения бомбы сочится желтый дымок. Сейчас бомба взорвется... Но она не взорвалась. Почему? В теле той стокилограммовой бомбы — сотки — покоились опилки с песком вместо тротила. Меня ждала мгновенная смерть, а тот, кто начинял бомбу опилками с песком, точно по весу тротила, обрекал себя на мучительные пытки в застенках гестапо. Кто он — мне ясно: верный друг нашего народа. Где он сейчас, я не знаю, но верю — если он жив, ему дышится легко, его не мучает совесть, он вправе гордиться своим молчаливым подвигом перед детьми и внуками.

...А сколько раз прицельный огонь пулеметов и автоматов прижимал меня к земле, решетил шинель, гимнастерку, брюки, сколько раз царапали мои кости осколки мин и снарядов на Северском Донце, на Висле, на Одере и в дни штурма Берлина...

И каждый раз я оставался жив.

Что это — везение, живучесть или цепь счастливых случайностей? Не знаю, не берусь утверждать ни то, ни другое. Мне ясно только одно: цепь счастливых случайностей могла прерваться в любой момент. Игра в счастье на фронте не бывает продолжительной. Важно иметь верных друзей — они не оставят тебя в беде. Но кроме верных друзей нужны опыт, смекалка, изворотливость, наконец, умение находить верные решения, чтобы не стать для врага легкоуязвимой целью. Все это необходимо в бою. Так, как необходимы птице крылья в полете.

Очень важное условие жизнестойкости в бою — это чутье. Чутье опасности.

Мне посчастливилось знать, видеть, быть рядом с человеком, которого природа наградила таким чутьем, и он, как бы зная об этом, развил его в себе до удивительного совершенства не только ради ограждения своей жизни. Нет, он не щадил себя ради предотвращения опасности для многих и многих тысяч людей...

Это Василий Иванович Чуйков.

12 сентября 1942 года он возглавил войска 62-й армии, на которую была возложена оборона Сталинграда. Находясь непосредственно под воздействием всех видов оружия противника, порой в двухстах метрах от переднего края, он вынужден был часто менять расположение своего командного пункта. Я свидетель перемещения его КП с Мамаева кургана к Астраханскому мосту, затем в овраг возле СТЗ, потом под берег Волги перед заводом «Красный Октябрь», наконец, в район Лесной эстакады, где сейчас возвышаются трибуны городского стадиона. Всего шесть точек. Три из них Чуйков сменил буквально за считанные минуты до прямого попадания тяжелых бомб в те блиндажи, где находился он и его помощники.

Держится, держится в одной точке, вокруг которой бунтуют взрывы, затем вдруг командует: «Уходи!» — и за спиной уходящих уже взлетают бревна разбитых блиндажей КП и дымятся глубокие воронки. Враг торжествовал — армия осталась без руководства. Но не тут-то было: в дивизии и полки продолжали поступать приказы и распоряжения Чуйкова, где и как следует наносить удары по наступающим частям противника.

Не помню точно, не то 17-го, не то 18 октября командир полка вызвал меня к себе.

— Слушай внимательно, — сказал он тревожным голосом. — Поговаривают — Чуйков убит и кто-то другой командует армией под его именем. Сходи убедись. Для заделья возьми вот пакет: «Лично командующему». Сам он вот такой плечистый, всегда угрюмый, а голос — скажет «Встать!» — и мертвый поднимется... Если спросит, как дела, а ты убедишься, что это он, то скажи, мол, держимся; если не убедишься, то пожалуйся — боеприпасы на исходе и людей мало. Ясно?

— Ясно, — ответил я.

Вышел я от командира полка и не пойму — не то вечер, не то ночь, потому что небо над курганом заволокло толстыми черными тучами дыма. Спустился я с Мамаева кургана, прошел вдоль берега Волги и там возле заводского оврага нашел его блиндаж. У входа часовой. Он преградил мне путь винтовкой:

— Тебе куда?

— Вот с пакетом, лично к командующему.

— Проходи.

Вхожу в блиндаж. В середине — стол с телефоном и карта города. На ней шахматы. А он, угрюмый такой, прохаживается вдоль стенки. Я к нему с пакетом. Распечатав пакет и бегло взглянув на содержание донесения, он сказал:

— Ясно, — и покосившись на шахматы, спрашивает: — Играешь?

— Играю.

— Садись...

Успели мы сделать по семь или восемь ходов, как потолок ходуном заходил и крошки земли посыпались на шахматную доску. А он будто не слышит ничего, делает ход — шах!

Теперь уже в углах что-то заскрипело, застонало... Стойки в дверях перекосились. Вбежал адъютант, запыхавшийся, в пыли, и докладывает:

— Товарищ командующий, танки, восемь штук, прямо сюда прут...

Он и на это не обратил внимания. Снова объявил мне шах и только после этого повернулся к адъютанту.

— Танки, говоришь?

— Танки. Прямо сюда, восемь штук, — повторил адъютант и, помолчав, подтвердил: — Своими глазами наблюдал.

— Так... Плохи, значит, дела у Паулюса, коль на ночь глядя танками решил нас пужать... Ты вот что, Федор, вон в углу, под скамейкой, противотанковые гранаты лежат. Возьми парочку, еще раз убедись и тогда докладывай.

— Слушаюсь, — ответил адъютант и убежал с гранатами.

Я видел, как мечутся люди перед блиндажом командующего, а он все поторапливает меня: ходи, ходи. Сделал я еще несколько неудачных ходов — мат неизбежен, — задумался и не заметил, как все стихло. Вернулся адъютант, без гранат, и докладывает:

— Один танк подбит, другой горит, а остальные повернули обратно...

Теперь командующий повернулся к адъютанту быстро:

— Вот это по-братски докладываешь. — И ко мне: — Ну что, мат?

— Мат, — пришлось согласиться мне.

Вернулся я на Мамаев курган глубокой ночью и рассказал командиру полка все как было. Тот, выслушав меня, обрадовался.

— Чуйков нами командует, значит, будем держаться... А тебе повезло: с двумя Чуйковыми сразу познакомился: адъютант, Федя, младший брат командующего. Знаю его, сызмальства по стопам старшего идет. У него такое же чутье на опасность, как у старшего, только пока не обрел того, что есть у командарма. Вот так. А ты, шахматист первого разряда, продул командарму на пятнадцатом ходу... Ну ничего, — командир полка, облегченно вздохнув, толкнул меня в грудь, — еще сыграешь. Раз Чуйков командует, значит, выстоим, и сыграешь...

Тогда же, в дни тяжелых боев за Мамаев курган, Василий Иванович вызвал меня на свой КП. На его столе лежала «Комсомольская правда» с моей статьей о снайпере Василии Зайцеве, минометчике Иване Бездидько и об отделении сержанта Петра Селезнева, которые объединились в одну группу и в тесном взаимодействии наносили врагу большой урон в живой силе и технике. Эта заметка была обведена синим карандашом командарма.

— Это ты писал? — спросил он.

— Я.

— А лучше можешь?

— Попытаюсь.