Моя летопись

Беседы наши были забавны и довольно фантастичны. Задумали основать кружок «Островитяне». Островитяне не должны были говорить о луне. Никогда. Луны не было. Луна просто вычеркивалась из существования. Не должны знать Надсона [336] . Не должны знать «Синего журнала». Не помню сейчас, чем все это было связано между собою, но нас занимало.

Свое нелепое стихотворение «Сказка» [337] он посвятил мне. В новом издании, напечатанном в Регенсбурге, «Сказку» поместили, почему-то вычеркнув посвящение. Должно быть, решили, что это не имеет значения. Но я эту «Сказку» люблю, и для меня она имеет большое значение, и я ее не отдам. Она моя.

336

С. 302. НадсонСемен Яковлевич (1862–1887) — поэт с ярко выраженным гражданским пафосом, необычайно популярный в конце 1880—1890-х годах; впоследствии его поэзия стала оцениваться как однообразная, шаблонная, недостаточно выразительная. (прим. Ст. Н.).

337

…нелепое стихотворение «Сказка»… —

Стихотворение Николая Степановича Гумилева (1886–1921) «Сказка» было написано в конце 1912 г. и напечатано в журнале «Гиперборей» (1912. № 3. Декабрь), затем вошло в сборник «Колчан» (1916) с посвящением Тэффи. (прим. Ст. Н.).

На скале, у самого края. Где река Елизабет, протекая. Скалит камни, как зубы, был замок. На его зубцы и бойницы Прилетали тощие птицы, Глухо каркали, предвещая, А внизу, у самого склона, Залегала берлога дракона Шестиногого, с рыжей шерстью. Сам хозяин был черен, как в дегте, У него были длинные когти, Гибкий хвост под плащом он прятал. Жил он скромно, хотя не медведем, И известно было соседям, Что он просто-напросто дьявол. Но соседи его были тоже Подозрительной масти и кожи: Ворон, оборотень и гиена. Собирались они и до света Выли у реки Елизавета, А потом в домино играли. И так быстро летело время, Что простое крапивное семя Успевало взойти крапивой. Это было еще до Адама, В небесах жил не Бог, а Брама, И на все он смотрел сквозь пальцы. Жить да жить бы им без печали! Но однажды в ночь переспали Вместе оборотень и гиена. И родился у них ребенок, Не то птица, не то котенок, Он радушно был взят в компанью. Вот собрались они, как обычно, И, повыв над рекой отлично, Как всегда, за игру засели. И играли, играли, играли, Как играть приходилось едва ли Им, до одури, до одышки. Только выиграл все ребенок: И бездонный пивной бочонок, И поля, и угодья, и замок. Закричал, раздувшись как груда: «Уходите вы все отсюда, Я ни с кем не стану делиться! Только добрую старую маму Посажу я в ту самую яму, Где была берлога дракона». Вечером по берегу Елизабета Ехала черная карета, А в карете сидел старый дьявол. Позади тащились другие, Озабоченные, больные, Глухо кашляя, подвывая. Кто храбрился, кто ныл, кто сердился… А тогда уж Адам родился. Бог, спаси Адама и Еву!

Гумилев собирался на войну. [338] Иногда заходила Анна Ахматова, тревожная и печальная. Он жил один в Петербурге. Все у них было беспокойно, и нельзя было ничего расспрашивать. Чувствовалось, что говорить нельзя. Ахматова быстро уходила.

— Пойду посмотрю на него.

Было что-то больное и тревожное, чего нельзя было касаться.

Потом видела я Гумилева уже в военной форме. Все вскользь…

Я лежала в больнице в Париже. У меня был тиф. И зашел меня навестить Биншток, секретарь Союза иностранных писателей.

338

С. 304. Гумилев собирался на войну. — В августе 1914 г. Гумилев ушел добровольцем на фронт и служил в войсковой конной разведке, был награжден двумя Георгиевскими крестами. В мае 1917 г. он получил назначение в экспедиционный корпус, в союзные войска. (прим. Ст. Н.).

Он всегда ужасно волновался, и, хотя сидел далеко от меня, около дверей на стуле для посетителей, мне казалось, что от его волнения все бутылочки, рецепты, стаканы и баночки с моего больничного столика летят на пол, а висящий на стене термометр гонит ртуть до сорока.

Мне было худо. Я сказала Бинштоку:

— Ради Бога, ничего мне не рассказывайте. Меня все беспокоит, я очень больна. Не хочу знать ни плохого, ни хорошего.

— Я знаю, я знаю, — заторопился он. — Я утомлять не буду. Я только одно. Новость. Гумилев расстрелян. [339]

339

Новость. Гумилев расстрелян. —Гумилев был обвинен в контрреволюционном заговоре (так называемое «Таганцевское дело») и расстрелян 25 августа 1921 г. (прим. Ст. Н.).

— О-о-о! Ведь я же просила. Зачем вы… Я так любила Гумилева! О-о-о!

И слышу дрожащее блеяние Бинштока:

— Дорогая! Я же думал, что это вас развлечет…

О Господи!

Кузмин

[340]

Первое, что поражало в Кузмине, это странное несоответствие между его головой, фигурой и манерами.

Большая ассирийская голова с огромными древними глазами, прожившими многие века в мраморе музейного саркофага, и маленькое, худенькое, щупленькое тельце, с трудом эту ассирийскую голову носящее, и ко всему этому какая-то «жантильность [341] » в позе и жестах, отставленный мизинчик не особенно выхоленной сухонькой ручки, держащей, как редкостный цветок, чайную чашку.

340

Впервые — в кн.: Творчество Н. А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины XX века. М., 1999 (публ. Е. М. Трубиловой). В воспоминания вошли материалы более раннего очерка Тэффи «Река времен» (1936). (прим. Ст. Н.).

341

С. 305. Жантильность(от фр.gentil — милый, любезный) — жеманность, кокетливость. (прим. Ст. Н.).

Прическа вычурная — старательные начесы на височки жиденьких волос, какие-то плоские крендельки — все придумано, обдумано и тщательно отделано. Губы слегка подкрашены, щеки откровенно нарумянены.

Его можно было без стеснения разглядывать, просто как какое-то произведение чьей-то выдумки. Было сознание, что все это для того и сделано, чтобы люди смотрели, любовались и удивлялись. Иначе какой смысл был бы в таком рукоделии?

И представьте себе, что все это вместе взятое было очаровательно.

Конечно, немножко удивляли эти нечеловеческие глаза. Они были особенно некстати, когда он пел свои легкомысленные, легковесные и жеманные стихи-бержеретки [342] , слегка шепелявя и заикаясь.

Любовь не знает жалости, Любовь так зла. Ах, из-за всякой малости Пронзает стрела.

Казалось, что этим ассирийским глазам неловко, что при них поют «такое».

342

Бержеретки(от фр.bergerette — пастушка, пастушеская песенка) — пастораль. (прим. Ст. Н.).

Ах, можно ль у Венерина колодца Стрелой любви, стрелой любви не уколоться.

Маленькие руки перебирают клавиши, манерно изгибается худенькое тело. Глаза целомудренно опущены. Да, конечно, им неловко. Немножко стыдно…

Любовь нам ставит сети Из тонких шелков. Любовники, как дети, Ищут оков.

— Когда же это дети ищут оков? Странно.

Но это никого не удивляет, потому что это прелестно. Это ново. Это необычайно. Разве когда-нибудь где-нибудь было что-нибудь подобное — вот такое сочетание, нелепое, художественно противоречивое и вместе с тем очаровательное.

Если бы создавать это явление (иначе не назовешь) обдуманно и со смыслом, то для такой ассирийской головы нужно было бы слепить сухое, но сильное тело с длинными, под прямым углом остро согнутыми в коленях ногами и у ног этих положить крутогривого оскаленного льва или даже лучше — двух львов, носами друг к другу, завитыми хвостами врозь.

…Если бы я был твоим рабом последним… [343]

Не помню. Что-то про пыль сандалий… Это для ассирийских глаз подходило. Через горечь рабского унижения они могли бы пройти, а вот через бержеретки — только опустив ресницы.

О Кузмине говорили, что он когда-то был «весь в русских настроениях», носил косоворотку и писал патриотически-русские стихи. Но стихов этих в нашем кругу никто не видал. Его салонная карьера началась с Венерина колодца и сразу была принята и прославлена нашими эстетами.

343

С. 306. «…Если б я был твоим рабом последним…»— Цитируется первая строка последней строфы стихотворения Кузмина «Если б я был древним полководцем» из сб. «Сети» (1908). (прим. Ст. Н.).

Серьезные музыканты хвалили его музыку. Улыбались, покачивали головами.

— Это, конечно, пустячки, но так очаровательно!

Вы так близки мне, так родны, Что будто вы и не любимы, Должно быть, так же холодны В раю друг к другу серафимы. А ваша синяя тетрадь С стихами — было все так ново. И понял я, что вот — страдать И значит полюбить другого.