Моя любовь, моё проклятье

— Ступай, — хмуро попросил Ремир.

Выводы ему напрашиваются! Как будто он сам не в состоянии сложить два и два. Как будто слепец и не видит очевидного. Хотя, наверное, всё-таки слепец. Или глупец. Потому что даже сейчас, посмотрев с отчаянием на Макса, он спросил:

— Но она ведь написала — нет.

Макс пожал плечами.

— Может, хотела лично показать. Извини…

— Но, может, она не делала никаких фоток? Поэтому и написала «нет». А при встрече просто хотела объяснить?

— А триста тысяч за что?

— Аванс?

Астафьев промолчал, лишь посмотрел на Ремира, как на больного ребёнка. Тот отвернулся, не в силах вынести эту пусть искреннюю, но такую унизительную жалость.

Потом его осенило:

— Она не делала фоток котировок! Хотя бы потому, что не могла их сделать.

— Ты уверен? Рем, пойми, я знаю, как тебе сейчас тяжело и плохо, и меньше всего хочу быть жестоким, но… — Макс, который никогда за ответом в карман не лез, тут явно с трудом подбирал слова. — …ты постарайся трезво взглянуть на ситуацию. Как бы со стороны. Это ведь не домыслы, как раньше, не предположения, как в случае со Стояновым, это факты, дружище. Целый ряд неопровержимых фактов! Хочешь ты этого или нет, но факты нельзя игнорировать. Ты сам прикинь, ну будь на её месте другая…

— Ты не понимаешь! — горячился Ремир. — Она не могла этого сделать в четверг, потому что Лиза в среду отвезла пакет в комиссию.

Но Макс взглянул на него с ещё пущим скептицизмом:

— Ты уверен?

— Да, я перед тем, как уехать дал такое распоряжение. Лиза тут как раз приходила подписывать, обещала прямо немедленно увезти…

— Рем! Эта Лиза танцевала с голым пузом!

— Это-то здесь при чём?

— При том, что серьёзный человек так себя не ведёт. А несерьёзный может пообещать что угодно.

Ремир смерил его долгим, неподъёмным взглядом, потом повернулся к селектору:

— Алина, Лизу ко мне.

Несколько минут спустя Лиза стояла перед ним ни живая, ни мёртвая, глядя в пол и теребя дрожащими пальцами низ блузки.

— Ты когда пакет на тендер отвезла? В среду?

— Да, — быстро кивнула она, потом помедлив, качнула головой: — То есть нет. У меня паспорта в тот день с собой почему-то не оказалось… Я отвезла в четверг, но сразу утром…

— В четверг? — угрожающе тихо переспросил Ремир. — И где пакет хранился до этого времени?

— У нас в кабинете. У меня на столе.

— На столе?! Запечатанный?

— Ну нет, я конверт не нашла… Но там же все наши…

— Ты… ты дура просто. Чёрт, у меня даже слов культурных нет. Ты… Как могла Штейн такую дуру оставить за себя? Уйди!

Лиза вылетела из кабинета с перекошенным лицом.

Макс молчал, но его молчание было красноречивее любых слов.

Ремир снова взглянул на распечатку эсэмэсок. Ведь и правда — всё очевидно. Зачем он себя ещё большим дураком выставляет? Дураком и слабаком. Ладно перед Максом, тот его всяким видел. Но ведь и при Анчугине тоже опозорился. Тот, конечно, тактично смолчал, сделал вид, будто не заметил, что боетльшая часть входящих эсэмэсок пришла Горностаевой от его идиота-босса. И тоже в четверг! Ночью! Хоть даже и почти все пустые, но зато какое количество! Оно явно перещеголяло любое качество. В то утро, когда Долматов обнаружил эти сообщения у себя в телефоне в отправленных и чуть с ума не сошёл, это и то выглядело не так ужасающе очевидно и не так унизительно.

Смутился он, конечно, аж в жар бросило. Пытливо взглянул на Анчугина, на Макса, но те старательно обошли этот момент вниманием.

«Интересно, она поняла тогда, что это я её одолевал?», — ворвалась вдруг совершенно неуместная, идиотская мысль. Да какая, к чертям, теперь разница, со злостью одёрнул сам себя.

Макс, наконец, прервал тяжёлое молчание:

— Что делать, думаешь?

А ведь и правда надо же что-то делать, растерялся вдруг Ремир. Хотя обычно ведь не медлил — наказывал сразу, жёстко, чуть ли не с упоением. А тут у самого внутри всё сжималось, будто не её, а его ждало наказание.

Собственно, так оно и было. Наказан он. Наказан за свою безмерную глупость, за опрометчивость, за недальновидность. Сам её сюда впустил, сам. Кого теперь винить кроме себя?

— Кстати, послезавтра результаты, только с тендером, похоже, мы в пролёте, — с досадой вздохнул Астафьев. — А столько сил на этот Авиазавод ухлопали и столько бабок! Дорого нам обошлась твоя Полина.

Мог бы Ремир убить взглядом, наверное, убил бы. Но тут пиликнул селектор. Алина сообщила, что Горностаева желает к нему на приём.

— Пусть войдёт. — Голос звучал глухо и надтреснуто.

— Она? — Догадался, видимо, по выражению лица Макс.

Ремир кивнул.

Она не вошла — впорхнула. Как ни в чём не бывало. Ну, конечно, ей ведь и невдомёк, что им всё известно. Улыбается стоит, глаза блестят. Хотя нет, что-то почувствовала, улыбка поблекла, в глазах промелькнула тревога.

А у него у самого внутри пожарище. И смотреть на неё больно так, что просто нестерпимо хотелось крушить всё вокруг и реветь подбитым зверем. И каждый шаг к ней как по раскалённым углям.

Смотрит так! Будто удивляется, будто ничего не понимает, в душе боится — да, но не понимает…

Мысль взять у неё телефон пришла спонтанно. Просто увидел, что сжимала его в руке. Не окажись там никаких фотографий, это всё равно ничего не изменило бы, не отменило бы эсэмэсок, звонков и трёхсот грёбанных тысяч на счету. Но тем не менее нечто глупое, иррациональное, что ещё трепыхалось в агонии внутри, потянуло его подойти к ней, взять, проверить… а потом затихло, умерло…

Когда за ней закрылась дверь, Ремир вернулся на место, ещё чем-то занимался, но в какой-то момент осознал, что даже и не помнит чем. Вот он стоит, она рядом, потом она уходит, а затем — провал. И это, видимо, была какая-то защитная реакция мозга, чтобы не свихнуться, не натворить безумств. Жаль, кратковременная. Потому что когда пришло осознание, ясное, чёткое, когда вся картина произошедшего встала перед ним в полной мере, то его аж скрутило всего. Даже воздух как будто сгустился и напитался ядовитыми газами — с такой резью проникал в лёгкие, что каждый вдох — пытка.

Макс, непривычно тихий и молчаливый, не отходил от него ни на шаг. В обед попросил Алину заказать еду с доставкой из ресторана, но Ремир к ней даже не притронулся.

Вообще, остаток дня он отчаянно изображал видимость какой-то деятельности, вертел колёсико мышки, таращился в экран монитора, но взгляд его был тёмный и невидящий. Да и всё прочее: плечи, осанка, застывшие черты говорили о нечеловеческом напряжении. Оставалось только догадываться, какие бури внутри него сейчас бушевали и каких сил стоило ему держать всё это в узде.

Ближе к концу рабочего дня к Долматову снова наведался Анчугин.

— Ремир Ильдарович, — голос его звучал сухо и невыразительно, но взгляд сразу выдал бы его смущение, если бы он хоть на миг поднял глаза. Но безопасник сосредоточенно разглядывал собственные колени. — Мне хотелось бы знать, какие будут наши дальнейшие действия. Я имею в виду, как поступить с ней… с ними.

Ремир молчал и тоже ни на кого не смотрел.

— Сор из избы, конечно, выносить нехорошо, — продолжил Анчугин, — но то, что произошло… шпионаж этот, подкуп, если всё действительно окажется так, в чём, в общем-то, сомнений никаких… это ведь уголовное дело, двести четвёртая статья… А учитывая цену и специфику контракта и прочие нюансы… там не просто штраф, там срок светит. Хотя и вряд ли, конечно, до реального срока дойдёт, но штрафы по двести четвертой такие, что и Назаренко, и его отца по миру пустим. В общем, я предлагаю так: пусть этим займутся соответствующие органы. Это будет, во-первых, правильно и по закону. А во-вторых, после такого «СармаТелеком», скорее всего, канет в лету.