Моя Шамбала

– Для того чтобы с бабой спать, прописки не требуется, - резонно возразил Николай.

Зинка почему-то обиделась, но дулась не долго, пото-му что надо было доводить дело до конца.

– Тогда к Тоньке, - подумав, решила Зинаида, - у них тоже две комнаты.

– Ага, а девки не в счет? А Верка, Федькина племянни-ца? Между прочим, беременная ходит.

– Да ты что?
– засмеялась Зинаида.
– В самом деле?

– Ну-у! Тонька мне вчера сама оказала.
– И уж, гово-рит, ничего сделать нельзя.

– Во, девки пошли! Соплячка ж еще совсем.

– На это ума не надо, - буркнул Николай.
– Семнадцать лет по нонешним временам самый для этого подходящий возраст.

– Сиди, губошлеп, - ткнула мужа в бок Зинаида и поин-тересовалась:

– Сказала хоть от кого?

– А чего говорить-то? С кем ходила, от того и брюхо.

– Это милиционер-то этот?

– А то кто ж?

– Не отказывается хоть?

– Попробовал бы отказаться, - Николай глухо, как в бочку кашлянул.
– Уже родителям написал, о свадьбе сго-вариваются.

– А где ж жить-то будут?

– Говорят, ему квартиру обещали, как женится.

Удовлетворив свое женское любопытство, Зинаида вернулась к старому разговору:

– Так что с маткой-то?
– спросила она.

Уж тогда давай к Нюрке, - решил Николай.
– Нюрка младшая. Мать ее любит больше всех.

Зинка успокоилась и быстро уснула. Она свернулась, как кошка, калачиком, уткнув голову в плечо мужа и обняв его руку. И в еще некрепком сне сладко причмокивала губами, пухло втягивая их и невнятно что-то договаривая уже во сне...

В разговоре с матерью отец возмущался, ругал Николая и его жену Зинку, а мать поддакивала, соглашаясь с отцом.

Глава 8

Память Василины. Папоротник. Дети. Зинкина ярость. У дочки Нюры. Антонина. Не нужна.

Старую Василину давно донимали ноги и мучила бес-сонница. Ноги грызла ревматическая боль. Невестка и доч-ки называли это отложением солей, а врачиха называла по мудреному, но, как не называй, ноги болели, и никакие рас-тирки не в силах были помочь. "Отрезать, да собакам бро-сить", - шутила Василина, когда ее спрашивали про ноги, сочувствуя.

Она лежала с открытыми глазами и терпеливо ждала, пока сон возьмет ее, но сон не брал и, как всегда, перебира-ла Василина по кусочкам свою жизнь, не сетуя на судьбу, с философской покорностью принимая все, что судьба ей на-значила, и выжимая из этого те крохи счастья, которые на ее долю выпали. И получалось так, что эта скудная доля хо-рошего заслоняла все плохое, которого было в ее жизни значительно больше.

Бабушка мне рассказывала про прадеда Кондрата Си-доровича, угрюмого и свирепого в трезвости, развеселого и щедрого до последней рубахи в пьяном виде мужика.

Когда ее батька, а мой прадед Кондрат Савельевич вы-валивался из кабака, то пьяно орал:

– Эй, залетные!

И залетные, ватага деревенских ребятишек, приучен-ных уже дурной Кондратовой причудой, "подавала" с ги-ком небольшие сани, в которые сами и впрягались, и шум-но возили дядьку Кондрата на потеху деревне, возвещая:

– Галеевский царь едет!

"Галеевский царь" важно восседал в санях и царским жестом раздаривал конфеты и пряники, выгребая их из обширных карманов овчинного тулупа и разбрасывая гор-стями налево и направо.

Вспоминая тот стыд и страх, который она принимала за батьку, Василина горько улыбалась.

Их дом стоял на пригорке, как-то особняком от дерев-ни. Чтобы подняться к дому, нужно было спуститься в не-большой овражек и перейти по бревну неширокий ручеек. Бабушка всегда улыбалась, когда вспоминала пьяного бать-ку, который сколько раз возвращался с песнями домой, столько раз, оступившись, купался в этом ручье.

Овраг окружал дом с трех сторон; с четвертой стороны, за огородами, было поле, а сбоку, через овраг, сразу за бе-резовой рощицей начинались леса, Брянские леса, уходя-щие в необозримую даль, закрывающие горизонт, запол-няющие весь видимый простор.

Бабушка рассказывала, как в этот лес они с подружка-ми бегали по грибы и ягоды. Спускаясь в овраг, чтобы вый-ти к березняку на противоположенной стороне, они шли протоптанной тропинкой среди зарослей папоротника, ко-торый особенно буйствовал у ручья.

Я помнил этот овраг, от которого тянуло подвальной сыростью, но он ласкал прохладой перегретые солнцем те-ла, и летний зной был воистину райским уголком, тени-стым от густых крон разросшихся кленов с черными барха-тистыми стволами, тонких и сочных рябин, и пышных, как купчихи, ракит.

Папоротник. Он остался милой бабушкиному сердцу памятью и виделся, как спутник детства и свидетель той да-лекой жизни со всеми ее тревогами, поворотами, радостями и надеждами, которая пролетела мгновенным сном, и ино-гда ей казалось, будто сама она в этой жизни посторонняя, словно волшебная птица Симург взмахнула крылом, при-открыв на миг простор чужой чьей-то жизни, и снова за-крыла, завесив ночью и пустотой, словно перечеркнув все, что было.

Папоротник частот снился во сне и мне, тропинка че-рез овраг вставала перед моими глазами, как на яву, и я яс-но видел сочную зелень папоротника, раздвигал его рука-ми, шел через ручей и взбирался по крутой тропе к берез-няку. Мне всегда снились цветные сны, в отличие от бабуш-ки Василины, которая цветных снов не видела, но папорот-ник ей снился тоже зеленым...

Кондрат Сидорович сгинул в японскую, оставив трех девок и двух ребят на материных руках. Кормильцем семьи стал старший брат Петр.

Деревня пьяно плясала, когда Василина выходила за-муж за Тимоху, работящего, но бедного мужика, способного ко всякому, но особенно к плотницкому делу.

Тимофей пришел жить к ним, и они стали потихоньку строиться на том же холме, рядом с родительским домом.

А через год, когда она родила первого, Федю, деревня опять пьяно плясала, только веселья уже не было. То тут, то там начинала биться в голос будущая вдова. Бабушка пом-нила пьяного Кирюху. Он ожесточенно бил пяткой, обутой в лапоть, в землю и, поводя руками по сторонам, как-то от-чаянно, осипшим голосом орал:

Ты не лей по мне, Матрена, -

Слезы лишние.

На Ерманскую войну

Гонют тышшами.

А в мутных глазах угадывалась тоска, и проступали слезы.

Изба осталась недостроенной, и бабушка часто захо-дила в свой новый дом, чтобы поплакать без свидетелей, ходила по неубранным стружкам и молила Бога, чтобы от-вел смерть от Тимофея и брата Петра.

Бабушка совершенно серьезно говорила, что раз в год на Ивана Купалу папоротник цвел, и, если сорвать его ров-но в полночь, то откроется клад. Об этом, замирая от стра-ха, рассказывали полушепотом подруги; а раньше бабушка Василина слышала об этом от бабушки Фроси, когда соби-рались у нее на посиделки вечерами и кто-нибудь заводил упоительно-жуткий разговор о нечистой силе.