Моя Шамбала

Тень смерти. Казнь.

А ночью мне приснился кошмар той войны, о которой мне рассказывала бабушка Василина, и который ярко и от-четливо отложился в моем сознании и дополнился тем ви-дением, которые так часто помимо моей воли посещали меня.

Немцы пришли в Галеевку в августе сорок первого. Проехали на мотоциклах по вымершей деревне, согнали всех к правлению колхоза и назначили старосту, которого привезли с собой. К удивлению сельчан, это был Васька Ермаков, исчезнувший куда-то из деревни, как только на-чалась мобилизация. "Мало тебя раскулачили, - подумала Василина, - надо было на Соловки, гниду. А ведь думали, забыл, в колхоз приняли, завфермой поставили. А он зата-ился, значит, и носил камень за пазухой. Правда что, как волка ни корми, он все в лес смотрит".

Немецкий офицер через переводчика, городского мужчину в галстуке, с кислым выражением лица и высо-ким, почти бабьим, голосом произнес речь с крыльца, в ко-торой бодро возвестил, что немецкая нация, наконец-то, освободила русский народ от ига советской власти и от кол-хоза, где нет простора частной инициативе и где ленивый и глупый одинаково получает с умным и работящим. Отныне каждый будет работать в полную силу на себя и Beликую Германию.

Он остановился, наверное, ждал, если не аплодисмен-тов, то одобрения, но все подавлено молчали. А молодка Поля, пастуха Степана дочка, вдруг прыснула в кулак, изо всех сил удерживая смех.

Никто из деревенских, кроме Тимофея, да еще двух мужиков, воевавших в Германскую, не слышал никогда не-мецкой речи, и сейчас эта речь, лающая, чужая и непонят-ная, произвела гнетущее впечатление и даже недоумение: зачем этот в сером мундире с блестящими погонами, затей-ливо сплетенными, как пояски из лыка, с непонятным язы-ком, который должен переталмачивать незнакомый город-ской, тоже не похожий на своего, человек; зачем здесь эти в сплющенных сверху касках, похожие на бульдогов, по трое сидящих в мотоциклетных колясках, с плоскими автомата-ми на шеях?

И сразу своя деревня стала неуютной, потому что они, родившиеся и выросшие на этом клочке земли, который назывался Галеевка, уже не были хозяевами.

Дарья, стоявшая рядом с Полей, зло толкнула ее лок-тем в бок, и та, ойкнув, разом смолкла.

– А кто путет нарушайт великий херманский поряток, путем пороть, - сузив глаза и вглядываясь в баб и мужиков, раздраженно сказал по-русски офицер и звучно, наотмаш полосонул себя стеком по лакированному сапогу. Слова он подбирал тщательно и выговаривал их добросовестно, но они звучали на немецкий лад. Зато слово "пороть" он про-изнес чисто, привычно. И от этого "пороть", и от звука сте-ка по сапогу холодок пробежал по спине.

Внучки Катька и Валька испуганно жались к матери, и Василина, обхватив их обеими руками, подминала под себя, точно курица-наседка, стараясь оградить от опасности, ко-торой еще не было, но которая ощущалась и носилась в воздухе, как приближающаяся гроза.

Удрученные жители расходились по домам. Вскоре с улицы донеслось кудахтанье, возбужденная отрывистая речь, взалив забрехали собаки, дробью пробарабанила ав-томатная очередь, заскулил чей-то пес, послышался смех. Перепуганные куры, сбитые о места, ошалело носились по деревне, теряя перья.

Набрав по домам яиц и наловив кур, немцы потреща-ли мотоциклами и уехали из деревни.

Так для Галеевки началась война.

Новое слово "полицай" вошло в деревню, когда Сань-ка Шулепа, Ванька Сычев и Митька-цыган прошли по де-ревне в серой полувоенной форме, офицерских кепочках, добротных сапогах, с повязками на рукавах и винтовками за плечами. Вот она, новая власть. Митька - вор, перед са-мой войной посадили за кражу зерна. Сенька Шулепа и Ванька Сычев - пьяницы и лодыри, всю жизнь света белого за самогоном не видели. Эти мать родную за стакан водки продадут ...

Но если вся работа Сеньки Шулепы и Ваньки Сычева кончалась там, где начинался самогон, то Васька Ермаков, дорвавшись до власти, стал лютовать. По его указке немцы выводили из хлевов скот, выгребали из погребов последнюю картошку, находили и забирали те крохи продуктов, которые были припрятаны для детей и на черный день. Бабы голосили и сыпали на голову Васьки страшные проклятья.

Когда в Галеевке появлялись немцы, хромой Тимоха уводил телку со двора и прятал ее в овраге, в зарослях густого ивняка и кустарника, простаивал в ключах часами, пока опас-ность пройдет стороной.

Первое время Тимоха гонял корову в лес, подальше от греха, - в овраге оставлять боялся, знал, что всякий местный, если будет искать, овраг обшарит обязательно. И верно! Вась-ка Ермаков сразу бросился в овраг и добросовестно мял папо-ротник сапожищами в поисках следов. Через неделю опять облазил овраг и опять ничего не нашел. Хитрый Тимоха снова угнал корову в лес. А когда Ермаков привык к мысли, что ко-ровы нет, Тимоха оборудовал укрытие в овраге так, что можно было пройти рядом и ничего не заметить. Правда, приходи-лось мерзнуть в ключах, но ради спасения Белки можно было потерпеть. Тимоха все рассчитал. Даже если бы корова замы-чала, то звук, пройдя по кольцу рва, затерялся бы и пришел, как бы, из деревни. К счастью, умница Белка, будто, понимая свое значение для хозяев, тихо ворочала скулами, сжевывая ветки, которые Тимоха беспрерывно подсовывал к ее морде, да изредка переступала ногами по сырому настилу, и ее ог-ромные глаза словно говорили: "Не бойся, хозяин, не выдам".

Не было еще случая, чтоб паршивая овца, Васька Ерма-ков, взял верх над Тимохой там, где требовалась смекалка.

В деревне еще помнили случай, когда щуплый Тимоха на спор поставил "на попа" двухпудовик, чего не смог сде-лать здоровый, как деревенский бык Пахом, Ермаков. Тогда они оба были парнями и ходили в женихах, хотя Васька был Тимохе не чета, щеголял в сапогах-бутылках и красной плисовой косоворотке, а Тимоха шмурыгал в лаптях и дра-ных портках. Тимоха "уступил" Ваське пробовать первому. Васька надул шею, напыжился, как клоп налился кровью, но гиря выворачивалась и заваливалась набок, и он ползал вокруг нее на коленках, пытаясь опрокинуть и удержать на руке. При этом он кряхтел, и от него несло зловонным ду-хом. Парни отпускали по этому поводу шутки и гоготали, как жеребцы. Плюнув под ноги и зло матернувшись, Васька ото-шел в сторону. После Васьки силу пробовали другие здоровые мужики, но справились с гирей только Семен Никишин да Ев-сей Гапеев, признанные силачи. Пропустив всех, к гире подо-шел Тимоха. Не обращая внимания на смешки, он опустился на колени и стал щупать руками землю.

– Мотри, Тимофей, кила вылезет!
– серьезно преду-предил тронутый пастух Кирюха, что вызвало новый при-ступ безудержного веселья. Васька Ермаков, напустив на себя безразличный вид, стоял в стороне и лузгал семечки, шумно сдувая шелуху, когда она набиралась на губах, но кривая, напряженная улыбка не сходила с лица.

Вдруг Тимоха, резко нагнув двухпудовик, крутанул его на себя так, что ручка точно легла в выдолбленную лунку, как в гнездо, и Тимохе оставалось только небольшим уси-лием удержать гирю в нужном положении.

У Васьки с лица разом съехала ухмылка, и он, оставив семечки и забыв сдуть с губ шелуху, бросился к гире. Вась-ка, надрываясь, кричал, что так каждый дурак сможет, но сколько ни ползал на корячках вокруг гири, так с ней и не справился. Как ни откручивался Васька, его заставили вы-ставить полведра водки, которые он оговаривал за Тимохи-ну гармонь.

На этот раз Ермаков нагрянул к ним со всей местной властью и привел с собой двух немцев.

Пока Сенька Шулепа и Ванька Сычев шарили по за-куткам и сараям, Васька с немцем и Цыганом вошли в хату. Василина шуганула внучек Вальку и Катьку за печку, и они, боясь шелохнуться, молча смотрели оттуда вниз. Тоньке мать тоже приказала не высовываться, и та тихо сидела на кровати за занавеской, чутко прислушиваясь к тому, что происходило в избе, и переживала за мать.