Муля, не нервируй… Книга 3

— Артистов мы вам подберём, да таких, что они любой сценарий вытянут.

— Раневская, — вспомнил Большаков, — ты говорил, Муля, я помню.

— Не только Раневская, — согласился я, — вон тот же Миша Пуговкин. Артист от бога, а ему только вторые роли дают, да и то, драматические.

— А чем ему не подходят драматические? — удивился Козляткин, да так, что его вилка с наколотым кусочком домашней колбасы застыла в воздухе.

— А тем, что он — комедийный актёр. — сказал я, — Да вы сами хоть на лицо его посмотрите!

Все посмотрели на лицо Пуговкина, даже Володя и Матвей.

Пуговкин покраснел и смутился.

— Так он не может играть драматические роли? — спросил Большаков и шумно запил дусиным квасом из алюминиевой кружки.

— Может, — кивнул я и потянулся за луком. — Но это как забивать гвозди микроскопом. Он может быть прекрасным комедийным актёром и обычным драматическим. Это называется разбазаривание потенциала кадров.

— Нет, разбазаривать мы не хотим. Это не наш метод, не советский.

Все согласно закивали и дружно выпили за наш советский метод.

На душе стало хорошо, легко так.

Я уже понял, что мою идею Большаков практически поддержал и югославско-советскому фильму в главной роли с Раневской быть. И если сейчас Большаков ещё колеблется, то до завтрашнего отъезда он уже будет полностью «за».

Я кивнул Пуговкину:

— Миша, сыграй нам что-нибудь.

Пуговкин с готовностью вытащил откуда-то из-под лавки баян и растянул меха. Полилась музыка, мы грянули песню.

Спели, потом ещё выпили. Смотрели на спокойную гладь озера. Скоро уже поспевала баня. А потом будут шашлыки. И ещё посиделки. И песни под баян.

Хорошо…

Глава 20

Рано поутру я вышел из комнаты. Охотничий домик спал. Тоненько, с присвистом похрапывал Козляткин, сердито, словно сурок, храпел Большаков. Их я увидел через открытую настежь дверь. В дальней комнате печально храпел кто-то ещё. От ядрёного перегара стольких мужиков было душно, как в китайской прачечной.

Собственно говоря, этот коллективный храп меня и разбудил. Спать больше не хотелось. Я сладко, с подвыванием потянулся, зевнул, вышел во двор и замер: миллиарды микроскопических солнечных зайчиков отражались, прыгали, отскакивали от капелек росы. Создавалось такое впечатление, будто кто-то щедрой рукой швырнул на землю огромную горсть переливающегося бисера.

Красота какая!

Над озером стояла тишина, нарушаемая лишь шепотом ветра в камышах и редкими всплесками рыбы, выныривающей из темной воды. Солнце, еще не поднявшееся высоко, золотило верхушки сосен, окружавших поляну, а туман, словно легкое покрывало, стелился по зеркальной глади. Воздух был свеж и влажен, от земли поднимался запах мха и прелых прошлогодних листьев. На востоке небо уже переливалось золотистыми и лиловыми оттенками, предвещая ясный день. У берега, цепляясь веслом за прибрежные коряги, покачивалась старая, с облупившейся краской лодка.

В лодке, сгорбившись, в растянутом свитере и резиновых сапогах, стоял таинственный друг Большакова, пресловутый Фёдор Фёдорович личной персоной. Он задумчиво наблюдал за поплавком. Лицо его, изрезанное морщинами, казалось маской усталости, но в глазах теплился огонёк — то ли отражение рассвета, то ли упрямая надежда.

Я мысленно чертыхнулся — не хотелось встречать его именно сейчас, в такое прекрасное утро.

— Здравствуй, Муля, — голос Фёдора Фёдоровича прозвучал хрипло, будто он давно не говорил вслух (ну, да, так вчера набраться!). Он сам от этого звука усмехнулся, но усмешка вышла кривой, как надломленная ветка. — Что не спится так рано?

Я присел на корточки у воды, покрутил в руках сорванный тростник. Плеснул в лицо холодной, пахнувшей тиной, водой. Честно говоря, совсем не ожидал встретить здесь вообще хоть кого-то. Тем более Фёдора Фёдоровича — казалось, после вчерашних разговоров о «бабах» и пьяных признаний тот будет весь день отсыпаться и болеть. Но нет, Фёдор Фёдорович бодро, как огурец, стоял передо мной и улыбался.

— Доброе утро, Фёдор Фёдорович. Как спалось? Вы тоже рано сегодня… — я запнулся, чувствуя какую-то подспудную неловкость.

Фёдор Фёдорович повернулся, и в его взгляде мелькнуло что-то непонятное.

— Ну, мы же вчера хорошо посидели, хотя окончания я, конечно, не помню, — он махнул рукой, словно отгоняя комара, но жест вышел резким, нервным. — Сегодня можно и пораньше встать. Такая природа, понимаешь… А воздух какой… как сахар…

Голос его дрогнул, и он замолчал, уставившись на воду. Поплавок дёрнулся, но Фёдор Фёдорович даже не шевельнулся.

Я вздохнул. Вчера Фёдор Фёдорович, быстро накидался и после очередной рюмки, начал говорить о бабах — громко, цинично.

— Ты обиделся, Муля? — внезапно спросил Фёдор, не оборачиваясь. — Что я вчера… Ну, по бабам тебя тянул? Вёл себя по-свински?

Я отмахнулся:

— Да ладно, Фёдор Фёдорович! Какие обиды? Мы же на природе отдыхаем…

— Понимаешь, — перебил Фёдор Фёдорович, и его слова полились, как вода из прорванной дамбы, — я так-то по бабам не ходок, не думай. Вчера… — он сжал удочку так, что костяшки побелели, — вчера сильно расслабился. Выпил. И эта ерунда…

Он резко дернул удилище, подсекая невидимую рыбу:

— Жена у меня ушла. Понимаешь? Три месяца назад. Даже записку оставила: «Федя, ты задыхаешься, и я задыхаюсь». — Он засмеялся, но смех был невесёлый и быстро превратился в кашель. — А я ведь и правда, задыхался, Муля. В пустой квартире, в тишине… Думал, совсем с ума сойду. Пока Большаков не приволок меня сюда. Говорит: «Рыбачить вон лучше будешь, хватит подыхать».

Фёдор Фёдорович вытер лицо рукавом, и я понял, что это не пот.

Он замолчал, и в тишине стало слышно, как где-то в камышах крякнула утка. Почему-то я сразу представил Фёдора в той самой квартире: шторы закрыты, бутылки на полу, телефон, молчащий неделями. А потом Большакова — грузного, ворчливого, который долбится в дверь с криком: «Хватит ныть! Бери удочки!». Возможно, это и спасло Фёдора — поездка на природу в хорошей компании, к озеру, ощущение холодной воды на руках, вид солнца, что поднимается над соснами…

Я сглотнул. Сложно было найти нужные слова, чтобы не сорваться в банальности. «Время лечит»? «Найдёшь другую»? Это звучало бы насмешкой. Вместо этого я медленно поднял камень и швырнул его в озеро. Круги разошлись, смывая отражение Фёдора Фёдоровича в воде.

— Мы с Людмилой Ивановной часто вдвоём на лодке катались, — неожиданно сказал Фёдор Фёдорович. — Весной щук ловили…

Он вздрогнул и продолжил:

— Людмила смеялась, когда щука вырвалась у меня из рук и шлепнулась обратно в воду. А потом мы гребли к островку, где цвела ива, и она сказала, что хочет ребенка… А потом вдруг вот эта записка… Да что тут говорить, бабы…