Муля, не нервируй… Книга 4

Через пять минут лысоватый толстяк, похожий на перекормленного по сусекам колобка, выкатился из своего кабинета. Видимо, это и есть пресловутый Тарелкин. Он был красным, как рак. Подошёл к роялю, и прошипел Белле:

— Прекращай этот джаз!

— Это не джаз, это Шопен… — попыталась она вставить, но Тарелкин уже рыкнул.

— Шопен, жопен! Мещанство! Я же сказал, у нас теперь народные песни положено!

За соседним столиком вдруг грохнул хохот, там дружно зааплодировали. Я поморщился, ничего не слышно. Белла что-то пролепетала неразборчиво, явно заискивающе, мне сквозь такой шум слышно не было. Я выпрямился на стуле, кулаки сами сжались, но… не время. Надо по-тихому.

Принесли заказ. Съел, даже не почувствовав вкуса. Залпом выпил стакан морса. Официант, парень лет двадцати с прыщами на лбу, опять спросил:

— Может, всё-таки коньяк? У нас есть замечательный коньяк, заграничный…

— Нет, спасибо, — улыбнулся я почти по-дружески. — А что, у вас тут музыкантов часто меняют?

— Вы эту имеете в виду… — он снисходительно махнул рукой в сторону рояля, где уже Беллы и Тарелкина не было, а вместо неё присаживался новый пианист, длинноволосый и с гусарскими усами, задолдонивший нечто развесёло-разудалое. — Старушку давно уже поменять пора. Играет ерунду всякую, не по уставу.

— По какому ещё уставу? — прикинулся простаком я.

— Ну, чтоб весело и… — официант замялся.

— И без Шопена, — подсказал я.

Он засмеялся, будто я выдал анекдот.

— Слушай, — наклонился я, доставая пачку сигарет. — Ты ведь старший здесь?

— Ну… да, — он приосанился, затем черканул спичкой, поднёс огонёк к сигарете.

— Проводи меня к директору, будь добр. У меня к нему дельце, — я оплатил счёт, докурил и пристально уставился на него.

Парень растерянно заморгал, но кивнул. Щедрые чаевые сделали своё дело.

Директор, тот перекормленный колобок Тарелкин, сидел в кабинете и с удовольствием жевал бутерброд с икрой. Перед ним стояла целая тарелка с бутербродами. Увидев меня, он чуть не подавился.

— Что-то случилось? — он торопливо дожевал веточку петрушки.

— Да нет, — улыбнулся я. — Я посетитель. Поговорить зашёл.

Тарелкин напрягся.

— Ну и…?

— Да вот, — я сел напротив него без приглашения. — Хочу банкет заказать. Нужен шикарный банкет. В честь открытия нового… советского учреждения.

— Какого? — насторожился Тарелкин и отодвинул тарелку с бутербродами подальше, за вазу с цветами.

— Учреждение полусекретное. Химия там, реактивы… — отстранённо махнул я рукой. — Неважно. Народу человек сто будет. Профессора, академики. Даже министр будет. Нужно всё, чтобы по высшему разряду: икра, водка, культурная программа…

— Будет! Всё будет! Программу организуем! — директор аж засветился. — Артисты, танцы!

— Прекрасно, — улыбнулся я, — на днях зайдёт мой человек, скажет, что от комитета. И уточнит детали и дату банкета…

При слове «комитет» толстяк побледнел, и на его лбу выступила густо испарина.

— Смета неограничена, — ласково улыбнулся я, и толстяк расцвёл ответной улыбкой, явно уже подсчитывая барыши. — До встречи, товарищ Тарелкин.

Расстались мы вполне довольные друг другом.

Город был весь в огнях. Я шел по вечерней Москве, вдыхая пряные ароматы распускающейся зелени и влажноватые от земли, и улыбался — крючок заброшен. Теперь осталось чуток подождать.

Дома была ворчливая Дуся, и несло чем-то подгоревшим из кухни так, что смрад было слышно даже сквозь закрытую дверь моей комнаты.

— Ну и вонища, — сказал я, и Дуся рассыпалась в многословных возмущениях.

— Это всё Потатуевы, — буркнула Дуся.

— А кто это?

— Стыдно соседей новых не знать, — покачала головой Дуся, но не осуждающе, а так, для порядку, — Василий Петрович и Августа Степановна они.

— Как? — вытаращился я и расхохотался, — Орфей у нас уже есть, Муза — есть, Белла — есть, теперь будет ещё и Августа Степановна. Для полного счастья только Августы и не хватало!

— Чего смеёшься? — недовольно нахмурилась Дуся, — как батюшка поглядел в святцах, так и назвали.

Дуся была человеком осторожным и, на всякий случай, уважала всё начальство подряд — от попов до милиционеров.

— Мда… — счёл нелишним не комментировать дальше я, затем вдруг вспомнил и осторожно спросил, — а дочку их как зовут?

— Какую дочку? — не поняла Дуся.

— Ну, девушка у них живёт. Такая… — сделал неопределённое движение пальцами в воздухе я, — светленькая.

— Ты про Нинку что ли? — не поняла Дуся, — так это и не дочка ихняя. И она не живёт, она приходит.

— А кто? — спросил я, в душе радуясь, что хрустально-колокольчиковая девушка не приходится им дочкой. Таких родственников я не вынесу… да и гены… Ой, о чём это я…?

— Невестка это ихняя, — ответила Дуся, а я выпал в осадок.

Это известие я переваривал, очевидно, долго. Потому что Дуся уже давно что-то рассказывала, рассказывала, а потом, обнаружив, что я совершенно не слушаю, возмутилась:

— Муля!

— А? — ошалело посмотрел на неё я.

— Я говорю, что мамка твоя в субботу ужин праздничный заводить решила, — укоризненно покачала головой Дуся, — опять невест тебе искать будет. И вот что ей неймётся?

— Так мама же, — машинально пробормотал я, всё ещё не отойдя от неожиданного известия. — Добра мне желает.

В комнату потянуло чем-то пригорелым.

— Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! — возмутился я и поспешил на кухню выяснять отношения.

Там хозяйничала давешняя юркая женщина, как сказала Дуся — Августа Степановна.

Она стояла у плиты и, словно сомнамбула смотрела, как огонь лижет что-то в сковородке. Оттуда шёл густой жирный дым. И вонючий, до рези в глазах.

— У вас же горит! — возмутился я, схватил сковородку и бросил её в раковину. Тут же открыл воду. Раздалось адское шипение. Сковородка сварливо заплевалась черной водой напополам с сажей. Кухню ещё больше заволокло пеленой едкого дыма.

Августа Степановна закашлялась, продолжая так и стоять на одном месте.

— Хоть бы окно открыла! — я торопливо распахнул форточку и, дуя на обожженную до волдыря руку (схватился за горячую ручку, без тряпки), принялся чьим-то первым попавшимся под руку полотенцем выгонять чад из кухни в окно.

Августа Степановна вдруг заплакала навзрыд и выскочила вон из кухни.

— Что тут творится?! — на кухню выскочила гневная Муза, увидела меня и смутилась, — у тебя что-то сгорело, Муля?