Муля, не нервируй…

— Какие бы у меня не были на тот момент мотивы, — продолжил толкать речь я, — но ты навсегда останешься моим отцом. Пусть так получилось, что ты не кровный, но ты вырастил меня, воспитал, дал свою фамилию и отчество, мы с тобой близки по духу.

Модест Фёдорович, дрожащими руками, плеснул себе в рюмочку ещё коньяку и одним махом выпил.

— Поэтому я хочу попросить у тебя прощения, отец, — сказал я, — давай спишем это на мой юношеский максимализм и отсутствие опыта, эмоции, глупость… Я хочу жить с тобой в мире.

Я встал и протянул ему руку. Модест Фёдорович тоже встал и рывком заключил меня в объятия.

— Муля, ты всегда будешь мне сыном… — на глазах у него таки показались слёзы. Я дипломатично сделал вид, что не заметил, — ты у меня единственный сын!

Примирение состоялось.

Мы уселись обратно, и Модест Фёдорович смущённо из-за проявленных эмоций разлил коньяк по рюмкам. Выпили. Закурили ещё по одной сигарете.

— Ты изменился, Муля, — задумчиво отметил отчим, — сильно изменился. Очевидно, идея отселить тебя и дать возможность пожить отдельно, была верной.

Я не нашелся, что сказать и только кивнул.

— Но теперь, когда всё уладилось, ты же вернёшься ко мне жить? — осторожно, прощупывая почву, спросил Модест Фёдорович и тут же лицо его передёрнулось, — или будешь жить с ними?

Под «ними», очевидно, подразумевалась Наденька и Мулин биологический отец, Павел Григорьевич Адияков.

Мда, в этом треугольнике ничего ещё окончательно не решено.

Поэтому я сказал:

— Отец, так вышло, что Павел Григорьевич является моим биологическим родителем. И не моя тут вина. Поэтому я не могу не общаться с ним. Ты бы и сам также поступил на моём месте. А с матерью — тем более. Потому что, как бы она не поступила, права она или нет, но она — моя мать…

За дверью послышалось сдавленные рыдания.

Мы с Модестом Фёдоровичем понятливо переглянулись и разлили ещё по одной.

— И я её просто люблю, ведь она — моя мать. И я никогда не должен давать оценку её действиям…

За дверью заголосили и послушались торопливые удаляющиеся шаги (паркетный пол прекрасный проводник звуков).

— Надежда всегда была такой импульсивной, — вздохнул Модест Фёдорович и покачал головой. — Так ты переедешь ко мне?

Он устало потёр лицо и вздохнул. Мне стало жаль мужика. Хотя, с другой стороны, это был брак по расчёту, всё, что он хотел — получил. Так что теперь вздыхать?

А отчиму я сказал:

— Нет, не перееду, — и, видя, как дёрнулось его лицо, быстро прояснил. — Я решил жить и дальше там. Понимаешь, отец, я уже вышел из детского возраста. Почувствовал вкус свободы. Дед был великим человеком. Ты тоже. А вот я теперь тоже должен доказать, что я достойно продолжаю род Шушиных-Бубновых. И что я ничем не хуже вас с дедом.

— Вот и я о том же! — загорячился Модест Фёдорович, — переезжай сюда, твоя комната тебя ждёт. И комитет этот не нужен тебе совершенно. Это всё Наденька со своими идеями… Я договорюсь с Тимофеем Ксенофонтовичем, он тебя возьмёт пока к себе на кафедру. Подготовим тебе диссертацию, защитишься, а потом можно будет или в нашем НИИ устроиться. Или даже лучше сперва в Киев поехать, там место завкафедрой держат, годика три на периферии побудешь, а потом вернешься и сразу Ученым секретарём к нам пойдёшь.

Я невольно восхитился — как красиво для Мули вымощена зелёная улица. Нужно просто не сопротивляться. И уже через пару лет и у него будет такая же номенклатурная квартира, и прислуга, и всё остальное.

Но это был не мой вариант. Мне было интересно самому с нуля всего добиться, и чтобы было не хуже, чем в моей прошлой жизни. Так мне хоть жить интересно. Да и Фаине Георгиевне помочь смогу, только работая в Комитете.

Но и от плюшек отказываться не хотелось. И я сказал:

— Отец, ты смог сам сделать свою научную и профессиональную карьеру — о том, что он, по сути, сам себя продал взамен на фиктивный брак, я ясное дело говорить не стал, — Я тоже ношу фамилию Бубнов. И хоть она не моя по крови, но меня же воспитал ты, причём как своего сына. Поэтому я тоже хочу всего добиться сам!

Судя по выражению лица Модеста Фёдоровича, мой посыл ему понравился, но вот в Мулину «звезду» он явно не верил, поэтому я торопливо добавил, — чтобы не быть голословным, предлагаю перевести мой замысел в практическую плоскость.

Глядя на удивление на лице Модеста Фёдоровича, пояснил:

— Предлагаю взять небольшой отрезок времени. Скажем, два года. И по истечению этого срока давай посмотрим. Если я добьюсь чего-то такого, за что ты будешь мною гордиться — я продолжу гнуть свою линию. Если же у меня ничего не получится, мы вернёмся к твоему плану, и я обещаю больше никогда не возражать. Договорились?

Модест Фёдорович немного подумал, задумчиво пуская клубы дыма, а потом кивнул.

Договор высоких сторон был заключён.

На прощанье, когда я уже уходил, мы крепко пожали друг другу руки.

Было почти за полночь. Я битый час ворочался на неудобной перине туда-сюда. Всё никак не мог уснуть. Поэтому, плюнув на безуспешные попытки, встал, оделся и вышел на кухню покурить (плохая привычка начала опять цепляться, в прошлой жизни я от неё еле-еле избавился, не хотелось бы и тут свой организм травить). Но я был настолько раздёрган, что нужно было разобраться и хорошенько обдумать всё это.

Вот и потянуло закурить. Тем более со стороны кухни несло сигаретами. Крепкие. Очевидно или Фаина Георгиевна опять курит, или Герасим. У них и стрельну сигаретку.

Я вышел на кухню и обалдел — там, у форточки в одном исподних кальсонах, стоял и курил довольный, словно объевшийся сметаны кот, ухмыляющийся… Печкин.

Глава 15

— Доброй ночи, Пётр Кузьмич, — улыбнувшись, сказал я, — сигареткой не угостите?

— Отчего же не угостить, — и себе усмехнулся Печкин и протянул мне пачку. Он аж лоснился от удовольствия. И я невольно заулыбался в ответ.

Я взял сигарету и прикурил (надо завязывать, будем считать, что это последний раз и всё, тем более причина такая весомая).

— А вы, я смотрю, с Варварой помирились? — с намёком задал вопрос я.

— А мы и не ссорились, — меланхолично выпустил дымовое кольцо Печкин.

— А как же… тогда…? — я невольно дотронулся до своего глаза, демонстрируя место, где был фингал у Печкина (к слову, фингал ещё до конца не сошел, так что если присмотреться, то видно было небольшую желтизну).

— Варвара Карповна — женщина строгих правил, — философски молвил Печкин и невозмутимо прикурил себе новую сигаретку от окурка, — ей нужно было преодолеть душевные сомнения…

Он выпустил дым и твёрдо посмотрел на меня.

— Ничего себе «строгие правила», — покачал головой я, но дальше комментировать не стал.

— Она сама уже сожалеет, но ведь бабы сперва делают, потом думают. Такой уж их бабий народ, — развёл руками Печкин.

— Так вы теперь вместе? — уточнил я.

— Вроде как, — степенно кивнул он, — но вопрос о том, в чью комнату съезжаться, пока окончательно не решен. У меня комната-то побольше будет. Но у Варвары Карповны поближе к театру. Да и трамвайная остановка совсем рядышком. А вообще, мне ещё два года дослужить осталось. А потом, может, переедем в Костромскую область. У меня там вдовая сестра живёт, у неё свой дом. Родители-то померли, а их дом так и стоит пустой. Её дети разъехались. Старший ажно в Туркистан* поехал, газ добывать. А меньшая за капитана замуж вышла. Мотается с ним теперь по гарнизонам. А что нам на старости в Москве делать? А дома речка рядышком, лес опять же, по грибы ходить будем, козу заведём, я давно козу хотел…