Мумия блондинки (Сборник)

— Понимаю... Понимаю...— Комиссар видел, что дело становилось все более и более запутанным и неприятным.

Он встал и сделал несколько шагов по кабинету матери-настоятельницы. Нечто похожее на камеру, с побеленными известью стенами, столом и полкой для бумаг. Монастырь распространял какой-то покой, печать которого чувствовалась во всем. Слышно, было, как в одной из церквей звонил колокол. ‘ '

— Итак,— продолжал комиссар,— вы не были с ней знакомы?

— Абсолютно, но нам совершенно не обязательно знать кого-либо лично, чтобы оказать ему помощь и милосердие как христианину.

— Конечно... конечно,— поспешно сказал комиссар.

«Почему именно я должен заниматься этим делом? — подумал он.— Почему это свалилось на меня? Почему не на Фереро или Ламбандо? Я могу сломать себе шею, если не буду внимательно смотреть под ноги. Конечно, за этой историей стоит Ватикан. Это дело штата, а я сижу здесь и задаю идиотские вопросы старой монашенке, более твердой, чем ее братья во Христе во времена инквизиции».

Комиссар тешил себя надеждой, что он левый и голосовал за социалистов, но все равно страшно волновался, разговаривая с этой старой монашенкой с пергаментным лицом и темными глазками.

— Вы, конечно, слышали, мать моя, что неизвестные пытались разрушить могилу этой женщины?

Мать Анна-Мария поспешно перекрестилась.

— Я узнала об этом, сын мой. Пусть Господь простит их.

— Но оказалось, гмм... что гроб, в котором должны были находиться останки этой Марии-Анжелы Доминиати, пуст. В нем были лишь кирпичи.

Старая монашенка покачала своей сморщенной головкой, размер которой не превышал и двух кулаков комиссара.

— Мне известно это. Просто невероятно!

Она уставилась на комиссара своими маленькими глазками, живыми и проницательными.

— Что вы об этом думаете, сын мой?

— Я?!

— Да, вы. Ведь вы же полицейский. Это вам надо решать проблемы такого рода.

— Но... но я ничего не знаю! — жалобно воскликнул комиссар.— Я ничего не знаю, мать моя!

— Тело не могло исчезнуть само! — строго проговорила мать Анна-Мария.

— Разумеется,— ответил комиссар, который чувствовал себя почти виноватым.— Мы бы и сами хотели это знать. Мы очень хотим знать, куда перенесли тело этой дамы! — Он пытался принять профессиональный, подобающий в подобных обстоятельствах тон.— Мы также хотели бы точно знать, где жила эта Мария-Анжела Доминиати, была ли она замужем или нет, есть ли у нее родственники — вообще все, что можно.

Мать-настоятельница кивнула.

— Конечно, конечно... но самое неприятное в том, что я ничего не знаю, сын мой... ровно ничего... Я полагаю, эта женщина жила в одной из стран Южной Америки.

— В какой?

— В Мексике или Бразилии, мне кажется.

— Это не одно и то же, мать моя,— возразил комиссар.

— Мне нужно написать в наш дом в Виллигериаза,— сказала мать Анна-Мария.— Может быть, мы узнаем что-нибудь.

Комиссар вздохнул.

«Я теряю время,— подумал он.— Эта старая ведьма, вымоченная в святой воде, надувает меня. Она не хочет говорить — не хочет, потому что получила определенное указание на этот счет».

Он холодно поклонился.

— Я буду вам благодарен, мать моя, если вы сообщите мне о результатах этой переписки.

— Вы можете рассчитывать на это, мой дорогой сын,— ответила настоятельница.

Она встала и проводила комиссара до двери своего кабинета, семеня ногами, словно мышь.

Глава 2

В молчаливом саду, тишину которого оживляло лишь пение птиц, красивый мужчина, с еще черными слишком черными —- волосами, медленно прохаживался с розой в руке. Эта роза была частью его истории, его личности. Она стала символом, свидетелем всей его карьеры. И даже теперь, в изгнании, он продолжал носить красную розу.

В аллеях, несмотря на сильную летнюю мадридскую жару, царила приятная прохлада. Это было тайной испанских садов, без сомнения, унаследованной от старых арабских оазисов. В Гренаде и Кордове умели создавать эти тенистые райские сады, наполненные журчанием ручейков и фонтанов.

Эрнесто Руйц-Ибарро сел на каменную скамью в тени большого розового куста и закрыл глаза. У него было красивое лицо, едва тронутое морщинами. С черными (крашеными) волосами и высокой стройной фигурой (злые языки утверждали, что он носит корсет), Эрнесто казался не старше сорока пяти лет, тогда как ему перевалило уже за шестьдесят три. Он по-прежнему был «прекрасный Эрнесто», представительный вид которого заставлял биться сердца толпы, когда он появлялся на балконе президентского дворца в своем белом мундире, украшенном пурпурными шнурами. Только горькая складка в уголках губ и двойной подбородок утяжеляли это лицо.

Он машинально посмотрел на розу. Кто первый подумал об этой розе?.. Мерседес или он?.. Она, вероятно. Ей всегда первой приходили в голову удачные мысли. Она «чувствовала» вещи. Да, это она подумала о розе как о знаке и символе движения. И она придумала еще лозунг «Роза в каждой жизни!», который взывал со стен в течение пятнадцати лет его власти.

Эрнесто Руйц-Ибарро вспомнил еще, как огромные толпы устраивали им овации, Мерседес и ему, во время национальных митингов. Всегда множество рук потрясали розами, живыми или искусственными, приветствуя их...

Он все еще слышал ломкий и трепещущий голос Мерседес, страстный голос, звучавший в полном молчании толпы, прикованной к ее губам: «Ми керидос дескамидос... Когда какой-нибудь рабочий называет меня «Мерседес», я чувствую любовь и дружбу всех мужчин, которые трудятся во всем мире. Когда женщина моей страны зовет меня «Мерседес», я чувствую себя ее сестрой, сестрой всех женщин Вселенной...»

Невероятным было ее мощное воздействие на эти колоссальные толпы народа... Маленькая светловолосая женщина с легким голосом!.. Они слушали ее гак, как слушали бы самого Христа или Мадонну. Они целовали руки и подол платья Мерседес, когда она проходила. Культ! А эти овации, которые были похожи на экстаз молитвы, эти протянутые руки, эти скандирующие крики: «Мер-се-дес! Мер-се-дес!», которые, казалось, никогда не смолкнут! А она, миниатюрная, в своем белом платье, со светлыми, гладко уложенными волосами, в драгоценностях и мехах, улыбающаяся в свете прожекторов...

Было что-то магическое во всем этом, нечто, напоминающее колдовство... Эрнесто Руйц-Ибарро знал, как возбуждать толпу. Знал, как надо говорить с этими людьми, горячими и легко воспламеняющимися. Он был трибуном, но никогда ему не удавалось достичь такого почти религиозного транса. Никогда... А это продолжалось и после ее смерти... По-прежнему сотни тысяч, даже миллионы, продолжали в городах и селах жечь по обету свечи и лампады перед изображением Мерседес. Пеоны молились ей в церкви. Культ продолжался.

Красивый мужчина со слишком черными волосами встал и снова принялся ходить по ухоженным аллеям. Он различал силуэты двух полицейских, которым была поручена его охрана и которые скромно следовали за ним, стараясь держаться в отдалении. Руйц-Ибарро уже не обращал внимания на их присутствие. Его изгнание продолжалось двенадцать лет. Ко многому можно привыкнуть за такой долгий срок. У него появились две стойкие привычки: есть слишком много мучного и любить очень молоденьких девушек. Он всегда был лакомкой и всегда заставлял себя делать огромные усилия, чтобы сбросить лишние килограммы. И всегда любил очень молоденьких девушек. Это тоже одна из его слабостей. В свое время были и очень серьезные сцены с Мерседес по этому поводу, особенно после той истории с дочерью одного высокопоставленного лица.