«Муромцы» в бою. Подвиги русских авиаторов

тельно.

В темноте крушение представлялось грандиозным. Но надежда сразу явилась в сердце: а все-таки

сделаем машину. Сами сломали, сами и построим. Около моторов мне стало нехорошо. Я выполз, сел и начал

задыхаться. При кашле на платке оказалась кровь. Ну да разве на такие пустяки обращаешь внимание?

Прибежали наши солдаты — ахают, охают. Поставили охрану и — к вокзалу. Нас ждали дроги, но я ехать не

мог и пошел пешком.

При разборе дела оказалось: приказ не стрелять по «Муромцу» отдан по Варшавской линии. Виндаво-

Рыбин- ской же ничего не известно. Увидав «чудовище», ратники у мостов и караулок подняли отчаянную

стрельбу, которой даже руководил жандарм. Когда мы пошли на Варшавскую дорогу, то она только подхватила

стрельбу Виндаво-Рыбинской.

Да и откуда кому знать, коли даже начальство, подходя к «Муромцу», спрашивает: «А что, это то же

самое, что цеппелин?» Или же: «Да, хорошо, а откуда же он надувается?» Вряд ли самый маленький сопатый

немчик не ответит вам на вопрос, что такое «Цеппелин». А скажите-ка кому- нибудь о роли тяжелой авиации

на войне, о «Муромцах». Да он просто глазами захлопает: « Да, я слыхал что-то в начале войны о

«Муромцах». Они оказались негодными, не могли высоко подниматься...»

Эх, да и жаль же, что у немцев не было «Муромцев». Тогда, вероятно, все бы о них знали. Принести

на какую- либо большую станцию, ну хоть Двинск, например, 22 пуда бомб, сделать шесть кругов и

выпустить бомбы с убийственной точностью, не дав ни одного промаха. Через 20 минут подходит второй,

потом третий, и все это, несмотря на всякую стрельбу и истребителей, методически, как на ученье. «Да тогда

и воевать нельзя!» — скажут вам. Ну а немцы могли, когда немецкий комендант станции Млава поседел после

второго налета Горшкова? Небось кто был на станции Рожище, тот к аэропланам далеко не питает презрения.

А немцы бросали бомбы скверно, и почти все. По-видимому, они этим вопросом мало интересовались,

особенно пилоты. А от пилота зависит три четверти успеха.

На другое утро пошли осматривать машину и составлять акт о поломке. Поломка, в общем, немалая.

При ударе снесло нижнюю площадку, и кабина, упершись под углом, остановилась. Остальной фюзеляж

после остановки лег на землю, дав перелом за пилотской каютой. Крылья с моторами, упершись нижними

краями, пошли дальше. Все моторы легли на землю. Следовательно, надо заменить всю переднюю часть

фюзеляжа и по крайней мере в четырех коробках — нижние поверхности.

Сказано — сделано. Живо разобрали корабль. Нашли место для аэродрома. Послали телеграммы в

Питер, и уже через три недели аппарат был готов. Готов, да не совсем. В первом 200-сильном «Сальмсоне»

оказался погнут вал. Просим мотор. Не дают. В это время в Питере разбивается еще один «Муромец».

Балтийцы не находят ничего умнее, как разобрать моторы и свалить в общую кучу. Говорят: «Вот из этого вам

сделают мотор».

В конце ноября теряем терпение, разбираем аппарат, грузим на поезд и едем в Брест-Литовск. Там

собираем. Но, оказывается, на заводе драма. Милые крошки инженеры завода собрали мотор и навесили его

на гномовский станок. Там находился наш моторист Ушаков. Во-первых, сборка оказалась неправильной.

Ушаков поправил. Потом Ушаков говорит: «Станок слаб; он для 80-сильного «Гнома», а в «Сальмсоне» 200

сил».

—

Ничего, — говорят, — хорошо будет.

Пробуют на малом газе — хорошо. Ушаков говорит: «Дальше мы сами отрегулируем».

—

Нет, — говорят, — нельзя, надо дать полный газ.

Дали полный — станок опрокинулся, и мотор разбился.

«Илья Муромец I» штабс-капитана Руднева на фронте во Львове.

Ноябрь 1914 г.

Конечно, шляпа Панкратьев! Надо было требовать у завода новый мотор. А нет — так взять силой

через военного министра. А тут Ушаков приехал ни с чем, и стали они лепить опять что-то. Тогда поехали мы

в Варшаву к генералу А.В. Каульбарсу (выдающийся деятель русского военного воздухоплавания, в 1914 г. —

Командующий авиацией Се- веро-Западного фронта. — Прим. ред.). Тот руками развел: сделать, дескать,

ничего не могу. Повидали Грезо и Круте-

ня (летчики легких авиаотрядов. — Прим. ред.). Говорим: «У нас есть два чудных «Сальмсона» по

135 сил для аппарата «Вуазен». (А «Вуазен» был тогда последним словом техники.) Но и там не добились

ничего.

В это время погиб механик Кулешов, возвращаясь в Брест на автомобиле «Рено». Скользкая дорога;

рвануло руль, зад забросило, ударило о камень, разбило колесо. Машина перевернулась и раздавила трахею

Николаю Семеновичу. Грустно это было. Веселый, жизнерадостный, знающий и с такой охотой делавший свое

дело милый наш Николай Семенович, и вдруг погиб от такого пустячного случая.

Съездил я в Питер торопить мотор. Что-то сложили и на днях посылают нам. У нас давно все готово.

В это время Руднев во Львове забуянил. Вдруг поднял крик, что на «Муромце» нельзя летать, что он

больше 1100 м не может взять и т.п. Я думаю, что ему было обещано хорошее место Великим Князем

Александром Михайловичем8, который всегда был врагом «Муромцев». Но свою репутацию Руднев погубил.

Ведь над Перемышлем наши «Фарманы» ходили на 500 м. Ну, иди на 1000, хоть

Полет Сикорского на рудневском «Илье Муромце I» в Яблонне, 1915 г.

Была взята высота в 2000 метров

попробуй, покажи, что над «Муромцем» надо работать! Ведь два-три полета, и Перемышлю

пришлось бы весьма плохо. Да и про высоту неправда, потому что я сам видел, как потом, когда привезли

аппарат Руднева, Сикорский взял на нем 2000 м. Да и мы с огромной нагрузкой были на 1400.

Эх, Михаил Владимирович Шидловский!9 Не знаю, где вы теперь. Знаю только, что послать бы вам