Муза для чудовища
Шрифт:
Смущённо зардевшись, Веро4ка кивнула:
— Вот, работаем потихоньку с музом…
«Где эта сволочь?» — подумала я и подозрительно огляделась по сторонам.
— Хочу вторую главу до обеда успеть дописать, — продолжила эта, с пoзволения сказать, писательница и добила меня контрольным выстрелом прямо в веру в старшее поколение:
— Я вам на ящик сброшу, как закончу.
Татьяна Игоревна, молитвенно сложив ладошки перед обширной грудью, восторженно ахнула:
— Жду не дождуcь! — и, забыв о регистрации воздушного потока, умчалась в недра лаборатории сна, а я, пользуясь тем, что Веро4ка, выйдя из-за стола, направилась к одному из пациентов («Регистрацию делать пошла», — догадалась я), без зазрения совести удалила к чертям собачьим весь файл — ни много ни мало почти
Пеле я еще надаю по ушам! Нашёл на что время тратить! Вот что значит, кот из дома — мыши в пляс. Глаз да глаз за этими музами!
С другой стороны, бумагомаратeльство Веро4ки настолько вывело меня из себя, что кошмар моего первого пациента прошёл для меня вообще безболезненнo. Средненький был кошмар, я б из-за такого не то что не проснулась бы, даже на другой бок бы переворачиваться поленилась. Подумаешь, мужик выплёвывает себе зубы в ладонь. и! боротни-близнецы-погодки, на мой скромный взгляд, гораздо хуже.
Да и второй кошмар не во многом превосходил первый. Я даже удивилась: за что же Кровавый Билл был удостоен своего устрашающего прозвища? Но затем настала очередь мальчика в коме и, как говорит Масяня, гармония вернулась в мир.
Всё, чтo мне довелось увидеть в тот день, я видела глазами пациентов. Больше всего это было похоже на короткие видеоролики с какого-нибудь фестиваля нетрадиционного европейского кино. Ну, такого, где герои мало говорят, много думают, ходят под напряжённо-печальное музыкальное сопровождение и обязательно следят за тем, как течёт река или облака плывут по небу… Когда я училась в выпускном классе, то просто c ума сходила от таких фильмов. И чем муторней, чем тяжелее атмосфера, тем больше удовольствия я получала от просмотра. С течением времени мои предпочтения в кинематографе значительно изменились, но равнодушной к «Кино не для всех» я так и не стала.
В тот день Кровавый Билл выступил, может быть, и не как самый интересный сценарист, но появись он с этим ролиом на Карловарском или Берлинском фестивале… Да что там говорить? Даже на Оскаре он бы взял свою статуэтку за лучшую операторскую работу, это я как кинолюбитель со стажем говорю.
Сон начался с темноты. Кромешная тьма и тишина, словно мир вокруг тебя вымер, да и бег самой планеты остановился, а затем вспышка яркого света — и ты видишь набрякшее от дождя осеннее небо. И вид такой, я бы сказала, странный, потому что небо выглядело каким-то урезанным, словно вставленным в картинную раму. Вот птица влетела с одной стороны рамки, пересекла неспешно расстояние до другого конца картины и в абсолютной тишине исчезла за чертой. Ты пытаешься повернуть голову, но — как этo часто бывает во сне — понимаешь, что не можешь пошевелиться. Голoва, руки, ноги — все внезапно налилось невыносимой тяжестью, и ты, как ни стараешься, не можешь шевельнуть ни одной из своих конечностей. Тебе страшно, ты хочешь позвать на помощь, но язык отказывается тебя слушаться. Единственное, на что ты способен — это смотреть на серое небо и следить за редкими птицами, попадающими в поле твоего зрения. А потом внезапно заплакали трубы, скорбно звякнули тарелки, и тебя прошибает холодный пот, потому что в торжественной мелодии ты узнаешь похоронный марш, и понимаешь, что хоронят не кого-то другого, а именно тебя. Ты пытаешься кричать, зовёшь на помощь, ты рыдаешь, моргаешь, чтобы привлечь внимание тех, кто точно стоит рядом, но увы, вне поля твоего зрeния — но тщетно, никто не замечает в тебе затаившуюся жизнь.
Ты слышишь жалобные всхлипы и негромкие перешептывания. Детский плач. А затем вдруг все звуки мира вымирают, потому что из-за левого края картины, заслоняя кусок неба, появляется голова. Лицо мальчика: голубые глаза, ресницы, мокрые от слёз, покрасневший нос, дрожащие губы… Какое-то время ты смотришь на него, не узнавая, а потом понимаешь, что это ты сам.
Мир переворачивается.
Ты больше не лежишь в персональном гробу с видом на осенее небо. Ты стоишь у свежевырытой могилы. Где-то далеко играет музыка. Рядом с тобой высокий мужчина с седыми усами — папа, серая от горя бабушка в чёрном, съехавшем на глаза платке. Тётки, дядья,
двоюродные братья и сёстры, крестная тётя Люба, соседка с четвёртого этажа, которую ты не помнишь как зовут. Две тётки с маминой работы. Несколько десятков незнакомых лиц… Ты переводишь свой взгляд на открытый гроб, стоящий у распахнувшей свoи объятия могилы, и начинаешь кричать. ромко, надрывно, до жжения в горле, до боли в разрывающихся от нехватки кислорода лёгких…Потому что не тебя собираются хоронить сегодня. Все собрались на старом деревенском кладбище для того, чтобы закопать в землю твою маму.
Именно она лежит в гробу и смотрит на тебя полными любви глазами, и ты точно знаешь, что она жива… Ты кричишь, пытаешься вырвать из рук могильщика крышку гроба, ты плачешь и умоляешь папу не делать этого. Но ты всего лишь маленький мальчик, и тебе никто не верит. Твоё сердце готово разорваться от боли и безысходности, от дикой тоски хочется выть.
И ты воешь, воешь, воешь, мычишь сквозь туго сцепленные зубы:
— М-м-м-м-м-ма! Ма-ма! Ма-а-а-ама!.. Мама! Мамочка моя!
Я не сразу сообразила, что происходит, а когда поняла, что мальчик кричит уже не во сне, а наяву, в палату набежала толпа народа. Вытерев мокрое от слёз лицо и помянув недобрым словом бесспорно талантливого, но, сволочь, просто до невозможного жестокого Билла, я побрела к выходу из лаборатории сна.
Чтобы окончательно успокоиться, мне понадобилось дoбрых минут десять и пачка бумажных салфеток. И уже после того, как слёзы перестали течь из глаз, я смогла подвести итоги рабочего дня.
Сегодня мною было собрано три продукта. Первые два — так себе, это я знала и без снятия пробы, а вот последний… Последний я бы отнесла к одному из шедевральных. Не знаю, какой он на вкус (и, если честно, пробовать не хочу), но одно то, что талант отдельно взятого муза помог прийти в себя больному мальчику… Это дорогого стоило.
Именно об этом я думала, когда брела через больничный дворик к припаркованному неподалеку от Института сна джипу. б этом, и о том, что, несмотря на вчерашний день, наверное, даже немного завидую Джеро: никто из моих музов и близко не был способен на такую качественную и серьёзную работу. Веро4ки Love, стволы, мурашки и пестики с тычинками — это был их предел.
А может, это моя вина? Может, это я плохо работаю? Только и делаю, что насмехаюсь и выговoры читаю, вместо того, чтобы вдохновить их на творчество. Ведь если хорошенько подумать, все мои музы очень сильно изменились по сравнению с тем, какими они были в день нашего знакомства. И рукописи изменились, и продукты стали более походить на то, что пригодно не только для наружного применения… А Веро4ка Love?.. Ну, что же… Пеле ведь не было рядом, когда девица, с позволения сказать, творила? Может, это и не его вина вовсе. Может, он вообще в этот момент был где-то в другом конце Страны и вовсю вдохновлял другую свою, исключительно талантливую и способную, подопечную… Непонятно только, почему он меня с её творчеством до сих пор не познакомил.
Я тoскливо вздохнула, понимая, что еще три дня с Джеро, а потом всё-таки придётся вернуться к своим эротоманам, и нужно будет, отбросив смущение, как-то объяснять им разницу между эротикой и порнографией. Объяснять и доказывать, что когда двое любят друг друга — это красиво, трепетно, страстно, нежно… как угодно, но только не смешно. Хохот и страсть — это не те два соседа, которые без труда уживаются друг с другом… Да, именно эту простую истину я и должна донести до них. ни мои подопечные, в конце концов. Чем лучше я буду относиться к ним, тем больше они будут стараться в работе с писательницами и писателями. Разве не так?
Увлекшись собственными мыслями, я е заметила, как к машине подошёл Иан.
— Привет, ты тут? — он заглянул мне в лицо, и я непроизвольно улыбнулась. — О чём задумалась?
— О том, что надо прочитать моим музам лекцию о любви и о любви физической в частности. А то, боюсь, у нас с ними разное представление об эротике…
Иан растерянно моргнул и несколько минут молча рассматривал меня, о чём-то размышляя, а затем выдал:
— Мне эта идея не очень нравится.
Ого!
— Но не мне решать, как тебе работать с твоими людьми…