Мужики и бабы

– От рук отбилась корова, – кивнул на Белеску тот.

– За вымя не тронешь… Вся треской трясется, – сказала Надежда от ворот.

Корова лежала в углу и покорно смотрела на людей, жуя свою жвачку. Овцы метнулись от пришлого человека в отгороженный хлев и, столпившись у калитки, смотрели горящими от любопытства и страха фиолетовыми глазами.

Старичок мягко прошел к корове, присел перед ней на корточки:

– Что ты? Что?! Господь с тобой…

Та перестала жевать жвачку, повела ушами и шумно вздохнула.

– Ну вот… А я тебе гостинца принес, – разговаривая с ней, как с ребенком, Агафон достал из полотняной сумки ломоть ржаного хлеба, присыпанный крупной солью, протянул его Белеске:

– На-ка вот, съешь…

Корова взяла губами ломоть и стала есть, глядя на старика своими печальными глазами.

– Вот и тоже… Вот и Вася…

Старичок положил ребром ладони трижды крест на ее крестце и сказал:

– Ну, будя… Таперика вставай!

Корова покорно встала.

– Дои! – коротко сказал Агафон и отошел к воротам.

Надежда сняла со стены подойник, опасливо озираясь, подошла, села под корову. Стоит! Ухватилась за сосцы, брызнуло со звоном молоко в подойник. Стоит!! Затеребила, замассировала вымя обеими руками. Стоит!!

Андрей Иванович, обалдело глядевший на волшебное укрощение коровы, кинул на воз вилы да только и сказал Агафону:

– Бывает.

Через минуту в летней избе, налив по стопочке водки, он спрашивал старика:

– Чем же ты ее сумел взять? Хлебом, что ли? И что это за хлеб у тебя, наговоренный?

– Абнакнавенный, – отвечал старик, пряча ухмылку в жидкие, опавшие книзу монгольские усы. – Во, видишь? – он достал из той же сумки крошки и кинул в рот. – Кабы наговоренный был, я бы крошки не тронул, потому как наговор кого хочешь припечатает. Старый ты ай малый, наговор на всех силу притяжения имеет. Видишь наговоренную вещь или предмет какой – не замай, обходи.

– Ну отчего ж она послушала тебя? – допытывался Андрей Иванович. – Ай слово знаешь?

– Всякое слово от бога. Потому как еще в Писании сказано – допрежь всего было слово, – велеречиво отговаривался дед Агафон. – Стало быть, человеку не дадено повелевать словом. Человеку досталось одно обхождение, и больше ничего.

Дед Агафон ушел от Бородиных только вместе со стадом, – ушел удоволенный, блаженно жмурясь от выпитой водки, как кот на солнце. Только запряг Андрей Иванович пригнанную Федькой из ночного кобылу, как его окликнул другой гость:

– Отпрягай, приехали!

Андрей Иванович оглянулся и увидел входящего на подворье Кречева.

– Чего это тебя ни свет ни заря подняло?

– Нужда заставит петухом кукарекать, – ответил Кречев.

– Что у тебя за нужда?

– Поговорить надо.

– Х-хеть! – засмеялся Андрей Иванович. – А то днем некогда будет поговорить…

– Где тебя теперь словишь днем-то, жук навозный, – гудел с притворной сердитостью Кречев. – Небось улетишь в поля до самой темноты?

– Это уж точно, улечу, – согласился Андрей Иванович.

– Ну вот, пройдем в летнюю избу! У тебя там не осталось, случаем, на донышке? Вчера с участковым агрономом фондовую рожь отмеряли. Ну и намерялись…

– Ясно, что у тебя за сердечный разговор, – усмехнулся Андрей Иванович, проводя Кречева в избу.

– Да поговорить-то надо, – Кречев в летней избе кивнул на горничную дверь и спросил приглушенно: – Девчата спят?

– Мария и Зинка в кладовой. А в горнице ребятишки.

– Ясное дело, – облегченно вздохнул Кречев. – Я зачем к тебе пожаловал? Вчера с меня стружку снимал Возвышаев. Поскольку стопроцентной подпиской не охвачены. Не то, говорит, горе, что не охвачены, а то, что богатые увиливают. Ну и воткнул мне за Прокопа Алдонина и за Бандея.

Андрей Иванович налил Кречеву стопку, пододвинул оставшуюся от деда Агафона селедку и сказал:

– А я тут при чем?

– При том… Ты депутат и член сельсовета. Вот я тебе и даю боевое задание – сходи к Прокопу Алдонину, убеди его на заем подписаться. – Кречев лукаво хмыкнул и выпил.

Андрей Иванович забарабанил пальцами по столу, как бы молчаливо отклоняя эту несерьезную просьбу.

– Прокоп вроде бы в артели подписался? – сказал наконец Андрей Иванович.

– Увильнул! Когда артель распускали, удерживали на заем при расчете. А Прокоп бригадиром был, сам рассчитывал. Ну и увильнул. Успенский спохватился, да рукой махнул. Ему теперь этот Алдонин что японский бог. А мне он на шею сел.

– Дак что ж ты от меня хочешь?

– Ну что я хочу? Всю эту шантрапу, вроде Максима Селькина да Козявки, я и сам прижму. А Прокоп и Бандей меня не послушаются. Пойдем к ним вместе с тобой. Ты их посовестишь, убедить можешь.

– Их убедишь…

– Ну, я для них молод. И чужого поля ягода. На горло их не возьмешь. Силой не заставишь – подписка добровольная. Законы они знают. А ты человек авторитетный. Сам подписался один из первых. На тебя только и надежда.

Андрей Иванович потер лоб и сказал:

– Ладно… Сходим в обед.

– Вот спасибо! Плесни-ка мне еще со дна погуще! – Кречев протянул стопку.

Андрей Иванович налил. Кречев помедлил, выпячивая губы, косясь на стопку, сказал:

– Сход надо собрать… На предмет рубки кустарника. Гати гатить.

– Черт бы вас побрал с этими гатями! – взорвался Андрей Иванович. – Видишь, какая погода? Земля уходит.

– Приказ райисполкома, – пожал плечами Кречев.

– Что ж вы раньше штанами трясли?

– Не наша на то воля. Ну что ты волнуешься? Пошлешь на рубку хвороста малого, а сам будешь навоз возить.

– Не ко времени это. Не по-людски.

– Ну, мало ли что… Значит, до обеда. – Кречев выпил стопку и, не закусывая, тотчас вышел.

Прокоп Алдонин был скупым мужиком. Бывало, Матрена в печь дрова кладет, а он за спиной ее стоит и поленья считает, а то из печи вытаскивать начнет:

– Ты больно много кладешь. И так упреет.

У них хлеб сроду не упекался. Вынут ковриги, разрежут – ан в середке сырой.

– Ну и что… Я люблю хлеб с сыринкой, его много не съешь, – говорил Прокоп.

Мать его, баба Настя-Лиса, грубку зимой не топила. Дом большой, пятистенный, красного лесу, окна и на улицу и в проулок – не перечтешь, и все под занавесками тюлевыми… Крыльцо резное, под зеленой жестью. Куда с добром. А зима подойдет – горница не топлена и в избе хоть волков морозь. Баба Настя одна жила, хозяин механиком работал в Баку, и Прокоп там же, при отце.