Музыка войны

– В другую страну?! – воскликнул я.

– Да.

Из консерватории я вышел в бреду, ошарашенный столь неожиданной вестью. Глаза мои были широко раскрыты, отчего заболели веки, но я ничего не мог сделать с собой, откуда-то изнутри вдруг изверглись чувства, о существовании которых доселе я и не догадывался. Все во мне бунтовало, все противилось тому, что я не почитал иначе как предательством! Та, кого я боготворил однажды, кто показала мне, что в моей стране есть люди, приросшие навеки корнями к родной земле, оказалось, просто не хотела вырывать свои корни из почвы ради меня, но ради другого мужчины – оказалась готовой пойти на такой решительный шаг!

Все эти рассуждения о том, что русский человек не может чувствовать себя полноценным в отрыве от Родины, что везде он будет вынужден признавать, что он хуже других наций, везде должен будет пресмыкаться, посыпать голову пеплом… Все оказалось не более чем дымом, жалким оправданием Катиной нелюбви ко мне, ее нежеланием чем-то жертвовать ради меня и совершать для меня поступок.

«Глупец! На что ты рассчитывал? – Говорил чужой, едкий голос внутри меня. – Разве не знал ты, что ей претит твое хамство, твое пренебрежение к другим людям, твое себялюбие, насмешки, оскорбления… Разумеется, она так и не смогла полюбить тебя по-настоящему…» Раздавленный, униженный, я сам себе был и жалок, и смешон. Каким, должно быть, отвратительным человеком я был, что Катерина соорудила столь многоступенчатую ложь, чтобы навсегда вырваться из моих объятий!

Что оставалось мне? Тусклый свет все явственнее пробивался сквозь мрак этого бездонного унижения и безысходности, расцвечивая пасмурный день, еще только зачинавшийся, день, за который я мог многое успеть, и свет тот был – Яна, женщина, которая не побрезгует мной. С ней я навсегда забуду о том, что для какой-то гордячки я оказался недостойным и отталкивающим. Лишь бы Яна приняла меня и простила столь внезапный отъезд!

Лицо ее, чуть полное, чистое, белое, без косметики – она не ждала моего возвращения так скоро – словно покрылось непроницаемой пленкой, когда я вошел в ее съемную квартиру. Признаться, это была очень уютная, современная квартира со свежим ремонтом и красивой мебелью без следов износа. Мы сидели на кухне, я тяжелым взглядом сверлил ее лицо, а она взирала на меня исподлобья с полуравнодушием, с полуненавистью. Ох, себялюбивая собственница, не простит того, что я оставил ее якобы ради матери, не простит!

– Зачем ты вернулся? – Сквозь зубы спросила она и закурила. Облако дыма защекотало мне ноздри едкой горечью.

– Я же обещал, что ненадолго отлучусь, и вот я здесь.

– Как маменька?

– Хорошо. Настроил ей компьютер, переустановил софт.

– Хм. Настоящий мужчина не должен быть столь сентиментальным и не должен по первому зову бежать к маменьке.

На этот раз я не стерпел ее тона по отношению к матери.

– Прошу, не называй ее так. А что же, настоящий мужчина и на зов своей женщины не должен являться с первого разу?

Сощурив глаза, она ответила с особенной жесткостью, даже грубостью:

– Это – другое.

– Отчего же?

– Оттого, что я сковородкой по башке, если со мной плохо обращаться.

Сказав это, Яна внезапно расхохоталась, отчего весь облик ее превратился: из чужой и недоступной она вся стала желанной, свежей, мягкой, совсем не злой и… моей. Лишь на короткий миг где-то на задворках моего сознания вспыхнула искра подозрения, что врач-гинеколог не мог так изъясняться, и в этом было заключено что-то особенное и опасное, чего я пока разгадать не мог, но затем эта искра столь же внезапно погасла. Тем более не до нее было сейчас, когда я уже стискивал Яну в объятиях и покрывал ее шею и губы горячими поцелуями.

Наши отношения, вдруг повисшие на волоске в тот осенний день, разгорелись с новой силой, и я стал частым гостем в некогда родной Москве.

Глава четырнадцатая

Две тысячи двадцатый год для меня, как, быть может, и для многих людей, стал красной чертой, которая заставила меня отделить зерна от плевел. По крайней мере именно в то время, еще счастливое и безоблачное по сравнению со всем тем, что ждало нас впереди, я был убежден в том, что настал некий переломный час, и жизням нашим с Яной суждено было навсегда переплестись.

Все началось с внезапно объявленного карантина из-за коронавируса. Границы стали закрываться, рейсы отменяться, многие из привычных вещей, как то: походы по магазинам, ресторанам, кафе, парикмахерским, поликлиникам, стоматологам, косметологам, спортивным клубам – были теперь под запретом. Нежданно нагрянувшая на нас разлука убедила меня в совершенной моей готовности связать свою жизнь с Яной, и полунамеками я все-таки сделал ей предложение по телефону. Какого же было мое изумление и, признаться, негодование, когда она заявила, что не готова все бросить в Москве и уехать ко мне в Бухарест.

– Ведь ты же… ненавидишь свою жизнь в России! – Сказал я и опустил глаза, чтобы скрыть свое недовольство и разочарование, которое и через камеру было видно.

– Ненавижу – не то слово.

– Тогда я ничего не понимаю. Почему ты отказываешься?

Внезапная мысль ужалила меня: еще одна женщина не готова была ради меня изменить свой привычный образ жизни, это уже становилось обыденным делом… Словно я был душевным калекой, неполноценным существом, недостойным настоящей и неподдельной любви, раз из года в год все повторялось вновь и вновь.

Яна мялась, с губ ее слетали невнятные слова.

– Так вот она какова цена твоей любви. – Наконец не выдержал я. – Ты хочешь в Европу, но хочешь не ко мне.

– Да не в этом дело! Пойми, я пытаюсь рассуждать здраво. Если уеду к тебе, то работу не найду по специальности, придется учиться заново. На это уйдет несколько лет. Да и учебу придется частично оплачивать. Все это будет идти из твоего кармана, милый мой, я стану твоей содержанкой, получается. Ты серьезно готов к этому?

– Но ведь ты будешь моей женой. Как можно называть это «содержанкой»? Не темни, говори, как есть. В чем дело?

– Это очень хорошо, что ты понимаешь, что я сяду тебе на шею…

Я усмехнулся и даже издал глупый, никчемный смешок с досады, и собственный этот смешок ввиду моей беспомощности заставил меня рассердиться еще больше.

– Это все естественные вещи.

– Но мы еще не жили вместе! Вдруг мы не сможем ужиться? Разбежимся через месяц после того, как съедемся? Столь ответственный шаг требует хоть какого-то испытания наших чувств, дорогой, любимый мой.

Надо отдать Яне должное: от природы грубая и злонравная, она умела быть и льстивой, и хитрой, как лиса, и голос ее в такие минуты ласкал слух и манил к себе, околдовывая. В такие минуты действительно верилось, что ты был самым дорогим для Яны существом на свете, что она не то, что родителей или друзей – себя бы продала, только бы спасти меня. В тот день она излили на меня как раз такой бездонный поток лести и заверений в безграничной любви. Я был заворожен ее сладким голосом, ее доброй нежной улыбкой, полной такого обожания, какого никогда я не испытывал на себе прежде. Так вот она, истинная любовь, внушал я себе, упиваясь восхитительными откровениями Яны. Никакая другая женщина, даже Катя – не могли любить меня и вполовину так сильно, как любила она.

В то же время я и верил, и не верил ей. Я как будто чувствовал: она могла обмануть, это было заложено в ней, некая червоточина, что делала и поступки, и слова, и нравственность ее подвижной и хлипкой, ведомой выгодой, а не совестью.

Быть может, сей рассказ даст читателю хоть какое-то объяснение тому, что произошло следом. Каким-то непостижимым образом я почти сразу нашел работу в Москве и уехал в столицу, на время оставив мечту об окончательном переселении Европу, и мы с Яной стали жить вместе. Случившееся потрясло даже Яну: оказалось, она никак не ожидала, что я так серьезно восприму ее слова и столь незамедлительно начну устранять преграды на пути к нашему бракосочетанию. Так, совершенно противоестественный и вопреки воли людей насажденный им карантин неожиданно сократил расстояние между мной и Яной.