Музыка войны

Это было ранее утро зимнего дня, продолжившего череду странных событий, связанных с Яной. Лишь только я раздвинул шторы, как серебряный свет лавинообразно ворвался в комнату. У меня перехватило дух от увиденного.

– На улице творится что-то невообразимое. – Промолвил я, не отрывая взгляда от сквера, простершегося под окном.

– А что там? – Сонно спросила Яна.

– Мороз раскрасил наш маленький лес под окнами волшебным хрусталем.

– А, это. – В ее голосе послышалось разочарование, как будто она ждала чего-то намного большего.

Я вновь впился глазами в пушистые, словно пуховые, белые кроны лип, берез, кленов. Казалось, их стволы, тонкие и тончайшие ветки все были сотканы из ледяного хрусталя, потому что все они так и светились, так и сияли, даже просвечивали в морозных лучах утреннего солнца. Отчего-то мне вспомнился «Щелкунчик», и я поспешил включить в колонках вальс из этого балета, но Яна грубо оборвала меня:

– Опять ты со своей тягомотиной! Выключи! Не могу слушать. Фу, с тобой весь сон прошел.

Так случалось всякий раз, как я пытался донести до своей спутницы жизни красоту классической музыки, полюбившейся мне однажды благодаря Катерине. Я бросил на свою избранницу долгий, тяжелый взгляд. Она подложила ладони под голову, отчего полные ее руки еще больше растеклись и казались теперь жирными, а на шее образовался тройной подбородок. Лицо ее казалось злым, как это часто случалось с ней по утрам, и я невольно поймал себя на мысли, что в очередной раз против собственной воли буду заискивать перед ней и умасливать ее, чтобы она размягчилась и переменила настроение. Это уже становилось предсказуемым, вот что страшило меня.

Внезапно болезненная мысль пронзила меня, и я застыл, глядя на Яну. Мысль эта заключалась в том, что я добровольно променял добрую, милую, озорную Катю с ее богатым соцветием восхитительных звуков, в которых душа не отдыхала, жила! – на эту полноватую стареющую женщину с дурным вкусом и переменчивым нравом. Я сделал это собственными руками, и винить мне было некого. Некого. Никого, кроме себя самого.

– Неужели ты совсем не любишь «Щелкунчика»?

– Этот Чайковский, лях, терпеть не могу!

– Какой же это лях? – Я не удержался и засмеялся, столь неслыханными были ее слова.

– А фамилия разве не польская?

– Нет, конечно! Это всецело русский композитор.

– Ох, русское. Терпеть не могу все русское.

Я все еще не верил ей, мне казалось, она разыгрывает меня.

– Неужели ты… ненавидишь все русское?

– А ты, стало быть, нет? – Она хохотнула. Ответ казался ей отчего-то очевидным.

– Нет. Я ненавижу режим, власть, олигархов. Но русское – люблю. Мне казалось, и ты тоже.

– Я и русский язык-то не особенно жалую, а ты хочешь, чтобы я восторгалась русской музыкой. Русский язык – искусственный, изнасилованный, в него цари столько слов иностранных добавили. То ли дело украинский! Там одни славянские корни. Взять, к примеру, название месяцев. В русском они все греческие. А с чего? В украинском они все – славянские.

Это был не первый раз, когда Яна рассказывала мне о том, сколь много славянских корней в украинском, и не первый раз, когда она ругала классическую музыку, особенно русскую. Но это был первый раз, когда я вдруг спросил:

– Так ты украинский язык знаешь?

– Я? Нет! – Вдруг она переменила тему. – Слушай, если ты будешь так дальше себя вести по вечерам… – Она намекала на то, что страсть моя к ней поубавилась в последние месяцы. – То мне, пожалуй, придется найти любовника. Я так не могу.

Если я был крайне раздражен ее высказываниями до этих слов, то после них волна такой неприязни поднялась во мне к этой злонравной, сладострастной, вспыльчивой женщине, а вместе с ней поднялся и неумолимый вопрос: зачем, для чего я жил с этим человеком, для чего так отчаянно пытался жениться на ней? Да ведь ответ был прост! Шел две тысячи двадцать первый год, Катя была давно замужем, что же мне оставалось делать? Как мог я вести себя иначе?

– Никогда так не говори, слышишь!!! – Должно быть, выражение лица моего и самый этот полный ярости крик – все было так страшно, что Яна испугалась. Словно по волшебству весь облик ее преобразился: она стала добра и нежна и щурила глаза лукаво и одновременно ласково.

– Прости, это была… неудачная шутка.

Стоит ли говорить, что в такие минуты, когда она ластилась, словно кошка и заискивала предо мной, я… прощал ее!..

Отчего? Зачем? Почему именно так мгновенно прощал? Я сам того не знал. Должно быть, я упивался ее ласковыми словами, полным любви и одновременно стыда взглядом, быть может, сильнее всего действовало на меня то обстоятельство, что она всем своим видом и чувством внушала мне мысль, что я был единственной для нее отрадой, самым дорогим человеком из всех, кто когда-либо ступал по земле…

Как только в ней могли уживаться два столь противоположных человека, один – столь привлекательный, столь ласковый, а другой – столь грубый и отталкивающий?

Но наконец расскажу о том странном событии, которое случилось в этот морозный день. Во время рабочего дня мне позвонила двоюродная сестра Лидия и зачем-то попросила встретиться, но встретиться не где-нибудь, а около поликлиники, в которой в этот день была смена у Яны. Я ровным счетом ничего не понимал: для чего? Зачем? К чему? Однако голос Лиды звучал так взволнованно, так нервно, что я подумал: тут затронуто что-то важное, что-то жизнеобразующее – оттого не стал сопротивляться.

Каково же было мое удивление, когда Лида встретила меня у входа в поликлинику вместе со своим мужем Сергеем. Если лицо сестры, казалось, все сжалось, все было напряжено, губы стянуты в тугую черту, а большие глаза взирали на меня строго, как на подсудимого, а не брата, словно я в чем-то был страшно виноват перед ней, то лицо Сергея все было подернуто дымкой неловкости. Чувствовалось, что он пришел сюда не по своей воле и как будто не верил жене и заранее извинялся передо мной. Мы говорили быстро, потому что замерзли, и при каждом слове от губ наших исходили клубы теплого пара.

– Это касается нас с Сергеем, но и тебя в первую очередь. Ведь тебе жить с этой… женщиной.

– Вот в чем дело! Яна что-то сделала? Но что? Разве вы общались после той встречи?

– О, поверь мне, это произошло задолго до нашей встречи в «Атриуме»!

Мы уже шли по длинному узкому коридору старинной советской поликлиники, отремонтированной так, как не были подчас отремонтированы и частные клиники. Стены и потолки были выровнены и выкрашены в приятные бледные тона, на полу застелен дорогой кафель, в закутках висели большие плазменные телевизоры, всюду стояли экраны для самостоятельного получения талонов или просмотра номеров кабинетов, диванчики, кресла. Признаться, я много лет не был в муниципальной поликлинике и совсем не так ее себе представлял, мне отчего-то подумалось, исходя из довольно разностороннего собственного опыта проживания за границей, что в столицах Европы все только ветшало, когда в Москве все цвело и процветало, как будто старушка могла богатеть только тогда, когда Россия становилась немощной, и лишь только та вставала на ноги, как приходил черед хиреть Европе.

В кабинет Яны была приоткрыта дверь, раздавались женские голоса, один пониже, погрубее, другой повыше, помоложе. Мы прислушались: очевидно, Лида не желала устраивать сцену при больных. С изумлением я обнаружил для себя, что не понимал, о чем разговаривали в кабинете, хотя язык казался до боли знакомым, то и дело проскальзывали смешные просторечья, язык этот был словно русским, но переделанным кем-то на чужой лад. Неужели… Яна говорила по-украински?

Но у меня не было времени осмыслить столь странное открытие: Лида поняла, что в кабинете была лишь медсестра, вихрем ворвалась в него, утянув за собой и меня, и Сергея.