Музыканты
Шрифт:
– В мамочку, - ответил сквозь слезы Кальман.
– Твоя мать спокойная, выдержанная женщина.
– Была когда-то. А сейчас все ее спокойствие на слезе.
– А ты чего так развалился?
– Брата вспомнил… Бедный Бела!.. Такой преданный и самоотверженный… отец постоянно ставит его мне в пример. Совсем больной, а работает не покладая рук… р-ради семьи…
– Он, видать, прекрасный парень. А не такой слюнтяй, как ты.
Рыдания душили Кальмана.
– Успокойся, милый, хватит!.. По-моему, ты расслезился на какой-нибудь хорошенький шлягер или бравурный марш. Скорей за инструмент, не теряй даром времени.
– Вечно ты смеешься надо
Паула налила в блюдце молока и отнесла слепой таксе. Когда она вернулась, ее встретила бравурная мелодия, которой еще мгновения назад не существовало. Через годы и годы мелодия всплывет в сознании Кальмана и станет всемирно знаменитым дуэтом «Поедем в Вараздин!..».
…Паула и Кальман спали на широкой двуспальной, настоящей бюргерской кровати, способной вместить человек шесть. Тонкая рука Паулы невесомо покоилась на груди Кальмана, словно защищала его сердце.
Кальман спал тихо и печально, как и бодрствовал. Но вот дрогнули намеком на улыбку уголки губ: ему снился одинокий цыган, милый призрак детских лет, предвестник удачи. Цыган играл, забирая все выше и выше, вознося душу к бездонному небу, и вдруг с отвратительным звуком лопнула струна.
Кальман закричал, проснулся и сел на кровати.
– Что с тобой, милый?
– Это ужасно - лопнула струна!
– Какая струна?
– Я говорил тебе о своем детском видении… Одинокий цыган… Я увидел его, и мне стало хорошо. И вдруг у него лопнула струна. Это страшное предзнаменование - провал премьеры.
– Но ведь и у Жирарди должна лопнуть струна в конце: ты что - забыл?.. Вот если она не лопнет, будет фиаско. А так, это примета успеха…
И - лопнула струна у Жирарди в финале оперетты, старый цыган признал, что его время прошло, и уступил сыну-победителю и юную прелестную Юлиану, и своего бесценного Страдивария, а зрители плакали, бешено аплодировали и вопили от восторга.
Забившийся в артистическую уборную Имре Кальман слышал приглушенный, но грозный рев. Он устало закрыл глаза и всей душой впитывал божественный грохот освобождающегося от льда Балатона. Свершилось!.. Свершилось!.. Он медленно разомкнул веки, промокнул лицо носовым платком, привычно засучил рукав и принялся писать на манжете, только не нотные знаки, а колонки цифр.
За этим занятием его застал ворвавшийся в артистическую папа Кальман.
– Ты с ума сошел?.. Почему не выходишь?.. Зрители разнесут театр… - и тут он заметил письмена на манжете сына, когда тот опускал рукав.
– Ты подсчитывал выручку, солнышко?.. Дай я тебя поцелую. Вот настоящий финал «Цыгана-примаса»…
Старики Кальманы засиделись допоздна.
– Стоит ли вам идти в отель?
– уговаривала их Паула.
– Наша спальня к вашим услугам.
– Что ты, девочка, мы уже давно не спим вместе, - со скорбным видом отозвался папа Кальман.
– Моя жена ко мне охладела.
– Охладеешь, когда ты раз двадцать за ночь бегаешь в туалет, - не очень-то любезно отозвалась его супруга.
– Зачем такие подробности?.. Из-за диабета я много пью…
– Пива… - подсказала жена.
– Даже сумасшедший успех сына тебя не смягчил…
– Я не могу равнодушно смотреть, как ты себя губишь…
– Но согласись, что это чрезвычайно затяжной способ самоубийства. Я тебе крепко надоем, прежде чем отправлюсь на тот свет. Пойдем, Имре, в кабинет, здесь нам все равно не удастся поговорить.
Мужчины
перешли в кабинет.– Если б несчастный Бела видел твой сегодняшний триумф!
– надрывно сказал старик Кальман.
– Бедный мальчик, он даже на день не сумел вырваться.
– Теперь я могу увеличить вам содержание, - поспешно сказал Имре.
– Ты тоже неплохой сын, - суховато одобрил отец.
– У меня неважно шли дела… Но сейчас…
– Покажи-ка манжету. Ты подсчитал только венские доходы. Но «Цыган» уже ставится в Будапеште.
– Да, я очень рассчитываю на эту постановку. Моя мечта - привезти нашу оперетту в Вену.
– Вот за это хвалю. Родину нельзя забывать. И родных… Полагаю, что спектакль пойдет и в Германии, и в России, и в Париже…
– Не будем так далеко заглядывать…
– Надо смотреть вперед. Не забывай, как дорого стоит мое лечение.
– Вот на этом нельзя экономить. Я хочу показать тебя лучшим профессорам.
– Ты и без того заморочен, Имрушка. Дай мне деньги, я схожу сам.
– Твое здоровье для меня важнее всех дел, - твердо сказал сын.
– У тебя есть характер!
– восхитился старый Кальман.
– На сцене ты был похож на пингвина.
– А я думал, на императора!
Старик Кальман не понял.
– Оценил ты отцовские советы?.. Держись за чардаш, как утопающий за соломинку. Я не специалист, Имрушка, но это прекрасная работа. Она пахнет нашей землей. Я проплакал весь спектакль и осушил слезы, лишь увидев, как ты подсчитываешь выручку на манжетах. В ожидании будущих благ ссуди мне тысячу двести монет, чтобы долг мой округлился до…
– Трех тысяч ста семидесяти восьми шиллингов, - быстро сказал Имре.
– Какая голова! Если б ты не был композитором, то стал бы министром финансов. Впрочем, тебе и без того недурно, плутишка! Кто мог подумать, когда ты прыгал под окном у Лидля, что ты так далеко пойдешь! Теперь он должен прыгать под твоим окном, чтобы научиться делать деньги. Кстати, нигде так не воруют, как в музыке, разве что в благотворительных комитетах. Лучше сочинять с помощью немой клавиатуры… Мы все-таки пойдем, мой мальчик. Только не надо нас провожать. Мы пойдем, не спеша и нежно, как ходили молодоженами. Мать на людях ворчит, но любит меня, как в первый день. Ее понять можно. Дай я тебя поцелую. Если б не надорванное здоровье нашего дорогого Белы, я был бы вполне счастлив…
…И вот они опять встретились в Будапеште. В том же кафе, что и много лет назад, когда Кальман принял свое героическое решение, и даже за тем же столиком. Чуть запоздавший Кальман поспешил сделать заказ.
– Порцию сосисок с томатным соусом. Чашечку кофе.
– Что я слышал - ты уже покидаешь нас?
– как всегда громко, чтобы всем было слышно, накинулся на него Мольнар. Он по-прежнему царил в артистическом кружке.
– Увы, да. И очень скоро.
– Кальман глянул на часы.
– Обниму друзей - и на вокзал. Саквояж со мной.
– Нехорошо, Имре. Ты помнишь, что случилось с Антеем?
– Разумеется. Его задушили в воздухе.
– Потому что он дал оторвать себя от матери-земли. Нельзя отрываться от родины.
Официант принес сосиски, кофе и поставил перед Кальманом.
– А я и не отрываюсь, - сказал Кальман, принимаясь за сосиски.
– Кроме того, у меня толстая шея, меня мудрено задушить.
– Да, после «Цыгана» - это впрямь нелегкая задача, - усмехнулся Мольнар, - хотя и соблазнительная.
– Что вам сделал мой бедный «Цыган»? Вы все на него кидаетесь?